Страница 12 из 14
Тётя Тоня продолжала методично превращать квартиру в маленький филиал церкви. Иконы — и откуда она столько достала? — теперь таращились отовсюду, и откровенная издёвка на их лицах была заметна невооружённым глазом. Свечи заливали старый паркет воском. Лампадки душили ладаном.
На кресле, расправленная и разглаженная, лежала простая белая рубашка.
Грохот перекрыл даже хриплые крики Лизы: Антонина Петровна тащила из кладовой огромный таз. Даже не таз — металлическую ванночку, в каких раньше купали младенцев. Не одну из тех маленьких и симпатичных поделок из пластика, что используют сейчас, а побитую ржавчиной, кондовую громадину, в которой при желании можно было искупать взрослого. Судя по виду, ванночка застала детство самой тёти Тони и с тех пор ни разу не использовалась.
«Ну конечно, у неё же не было детей», — отстранённо подумала Лиза.
Она начинала понимать, в чём был замысел нечто.
Антонина Петровна ни на секунду не прекращала заунывно молиться, трясясь всем телом. Несмотря на весь ужас происходящего, при взгляде на неё у Лизы щемило в груди. Пусть старомодная, пусть консервативная и строгая, тётя Тоня всё же желала ей добра — в отличие от существа, которое пришло ей на смену. Может, не оставь она тётку в одиночестве, ничего бы этого не случилось?..
Да оно же хочет, чтобы я так думала, ахнула вдруг Лиза. Чувство вины — вот что позволяло чудовищу управлять её близкими! Антонина Петровна чувствовала себя виноватой за то, что не может воспитать племянницу, Олежка в глубине души корил себя, что не приехал, когда у близкой подруги погибли родители…
Лиза перестала кричать и хрипло выплюнула:
— Я не поддамся тебе. Даже не надейся.
— Исповедую едино крещение во оставление грехов и чаю воскресения мёртвых, — ядовито отозвалось нечто в теле тёти Тони.
За дальнейшими приготовлениями Лиза следила бесстрастно. Страх дошёл до точки кипения и испарился. Сил бояться уже не было; оставалось лишь с холодным интересом ждать развязки.
Когда облепленная свечами ванночка наполнилась водой, Антонина Петровна встала около неё — и замерла, как выключенный робот. Зато задвигался Олежек: быстрыми, неровными движениями он достал захваченный ранее из кухни нож и распорол на Лизе футболку.
Когда лезвие коснулось кожи, Лиза вновь закричала: на этот раз от боли. Одежды её лишали неаккуратно, оставляя на теле глубокие порезы, а любые попытки отдалиться от Олежкиного ножа только ухудшали положение. Ужаснее всего было то, что делал это не кто-то, а Олег! Тот Олег, с которым они были дружны с самого её детства, Олег, которому она доверяла, как брату!
Нет там никакого Олега, напомнила она себе. Уже нет. Руки Лизе развязали в последнюю очередь, уже после того, как Олежка сорвал с неё последние остатки одежды. Когда он разрезал и снял с девичьих бёдер трусики — смешные, голубенькие, с принтом в виде зайца и ежедневной прокладкой, приклеенной с внутренней стороны — Лиза чуть не умерла от стыда и тихонько понадеялась, что настоящий Олег этого не видит.
Ледяные руки мёртвой хваткой сжали её запястья. Лиза попыталась вырваться: куда там — нечто держало крепко. Олег подрабатывал много где и не гнушался физической работы, и руки у него были сильные, закалённые.
Вновь ожила Антонина Петровна. Теми же рваными движениями она принялась напяливать на Лизу крестильную рубашку. Та даже не сопротивлялась: всё лучше, чем валяться голой перед глазами чудовища.
А ведь ему сложно управлять сразу двумя, промелькнула мысль у Лизы. Когда Антонина ходит — Олег стоит, когда двигается Олежек — замирает тётя Тоня.
Чем это могло ей помочь?
Будто издеваясь над её рассуждениями, Антонина Петровна и Олежка задвигались одновременно, подхватывая Лизу за руки и за ноги и сбрасывая в ванночку с водой.
Ванночка была, конечно, маловата для взрослой девушки. Руки, ноги и голова Лизы остались торчать по бокам, а в воду погрузились лишь туловище и бёдра. Кричать уже не было сил, и она просто тонко завыла: вода в нелепой пародии на купель оказалась горячей, почти кипящей. Рубашка прилипла к телу и теперь отвратительно просвечивала.
Отросшие концы волос задели свечу, стоящую на краю ванночки, и чуть не занялись. Лиза едва успела махнуть головой, топя волосы в крестильной воде, уже мутной и пахнущей кровью.
На затылок Лизы легла сухая ладонь Антонины Петровны. Что же вы, женщина же не может быть священником, хотела съязвить та, но не смогла — не хватило духу.
— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — затянула тётка. Она стояла сбоку от купели, по правую руку от Олега, по-прежнему державшего Лизу за руки. — И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век…
— Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, — вторил ей Олег, и это выглядело ещё более дико: ладно тётя Тоня, но он же даже «Отче наш» никогда не знал, не то что церковнославянский!
Рука Антонины Петровны силой надавила на затылок Лизы. Та ушла под воду с головой, не успев даже вдохнуть, и чуть не захлебнулась, с ужасом чувствуя, как обвариваются губы и нос. До сих пор ей удавалось держаться, но сейчас Лизу захлестнула паника: она изо всех сил забила руками и по-прежнему связанными ногами, расплёскивая воду и стремясь выбраться. Безуспешно. Неумолимая рука тёти Тони продолжала держать её лицо под водой, не давая избежать ужасающего крещения.
Когда Лизу наконец отпустили, и она вынырнула, судорожно глотая воздух, Антонина Петровна двигалась уже живее. Олежка тоже будто расцвёл. Теперь они оба сновали вокруг купели — то заново связывая руки Лизы ремешком, то придерживая её ноги, которыми она примерилась было ударить.
— Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася, распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, — бодро пела Антонина Петровна, и Олежка не отставал от неё:
— И воскресшаго в третий день, по Писанием, и возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца, и паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца…
Лиза вспомнила добрых стареньких монашек, которых она как-то видела на рынке с мамой. Неужели и эти благочестивые дамы, молясь Господу, на самом деле могли призвать нечто? Сколько из них вставало по ночам с кроватей, слыша его призрачный зов, и покидало кельи в неведомом им самим порыве? А все те водители, лепящие иконки над лобовым стеклом машины, работяги, перекрещивающие лоб при виде храма, да хотя бы дети, читающие Библию в картинках… все они — в опасности?
Пусть сейчас оно живёт только в этом доме, пусть пока даже на контроль над двумя людьми его хватает с трудом, но что будет годы спустя? Как далеко может простираться его власть?
Набрав в лёгкие как можно больше воздуха, Лиза со всей силой, на которую только было способно охрипшее горло, закричала, заглушая молитву:
— Я НЕ ВЕРЮ ВАМ! — и захлебнулась, вновь ушла под воду под тяжёлой рукой тёти Тони.
На этот раз в купели её продержали дольше. Лиза почти начала терять сознание; перед глазами поплыли оранжевые круги. Ещё одна лишняя секунда — и она наглоталась бы воды.
Она долго не могла отдышаться. Антонина Петровна и Олег, порозовевшие, продолжали кружить вокруг ванночки и читать молитвы. У тётки в руках появилось — подумать только! — кадило, которым она махала перед носом воспитанницы, капая в купель ароматической смесью.
Лиза попыталась отрешиться от происходящего. Сейчас они её утопят или сварят, а потом ей уже на всё будет по барабану. Или хуже: она станет такой же, как они, но, судя по Олежке, даже этого не почувствует. Оно и к лучшему.
Не получилось. Боль жгла всё тело, не давая отключиться, на смену панике приходила злость, сменившаяся, в свою очередь, ненавистью. А ненависть отрезвляла мысли и позволяла заметить, что во второй раз Олежек затянул ремешок на её запястьях довольно халтурно…