И ныне и присно

Она протянула руку. Лоб мужа был горячим и мокрым, тот вспотел и трясся.

— Жернова Господни мелют медленно, Тоня… они могут молоть десятилетиями и только потом, когда ты уже обо всём забудешь, перетрут тебя в порошок. Меня уже не спасти, родная, но, пожалуйста, прошу тебя — переезжай. Замети следы. Пусть оно не найдёт тебя. И если захочешь молиться, о, если оно всё же тебя отыщет, и ты вдруг до ужаса захочешь молиться — тогда молись! Молись истово, Тонечка, прими крещение… это не спасёт тебя, но отсрочит твой конец на долгие и долгие годы — оно уснёт, ему будет не до тебя, Тоня, слышишь…

Тонечка слушала мужа, глотая слёзы. Максим бредил; у него явно был жар. Речь становилась всё более бессвязной, пока не превратилась в невнятное бормотание, в котором невозможно было различить ни слова.

Она не уснула до утра, сидя на кровати и прижимаясь к Максу, слушала его горячее дыхание. Из-за стены выло и скрежетало до самого рассвета.

Через пару дней Максим скончался. Несчастный случай: автобус, в котором он ехал к врачу, занесло на повороте. Ещё и фура, ехавшая сзади, не успела затормозить и врезалась в искорёженный остов «икаруса». Из пассажиров выжили единицы, и Тонечкин Макс не был в их числе. Его убило на месте, и иногда ей казалось, что это к лучшему: было бы куда хуже, умирай её муж медленно и мучительно, терзаясь болью и кошмарами.

Он очень хотел, чтобы Тоня сохранила ребёнка. Не сохранила, не смогла: после похорон Макса, почти в тот же день — выкидыш. Нервы, слёзы, много дней в больнице, беспощадный вердикт — детей больше не будет, можно даже не пытаться. Горе и болезнь иссушили хохотушку Тонечку, выпили из неё всю радость, и с больничной койки она встала уже Антониной Петровной — твёрдой и прямой, как сухая палка.

Квартиру, где они жили с Максом, Антонина продала. Не могла больше даже смотреть на жилище, где медленно сходил с ума её любимый человек. А ещё — бежала от звуков, усилившихся после смерти мужа. Переехала в свою старую трёшку, которую до этого сдавала, сменила место работы, изменила своей привычке подолгу гулять в парке. Закрылась на замок и занавесила шторы.

Не помогло. Не убежала.

Полгода спустя Антонина Петровна приняла крещение.

Все эти годы она смиренно глушила горькие воспоминания, запрещая себе даже вспоминать о том, что случилось с её мужем. Жила спокойно и тихо, не привлекая внимания. Растеряла подруг и почти разучилась улыбаться. И никаких, никаких мыслей о событиях того солнечного лета.

Он сошёл с ума и погиб. Только и всего. Остальное она накрутила себе сама, потому что была слаба в вере, грешная. Бог милостив, Он защитит и прикроет свою рабу от всякого зла. И все мы ходим под Его взором. Раз Он решил прибрать к себе Максима — значит, так было надо…

И даже когда погибли родители Лизы, и события стали разворачиваться с ужасающей быстротой — кошмары девочки, бессонница Антонины Петровны, шум в гостиной — она упорно продолжала отрицать очевидное сходство. И теперь вот эта ссора, сорвавшая нарыв со старых ран. Сколько прошло времени — лет десять?

Медленно мелют жернова Господни… медленно, но неумолимо. Насколько глубоко оно успело прорасти в сознании Антонины? Может ли быть так, что и её прозрение — лишь часть его жестокой игры в куклы?

Муж успел сказать ей ещё кое-что. Что-то, чему она поначалу не придала значения.

— Женщины сильнее мужчин, Тоня. Всегда сильнее. Там, где мужчина продержится день, у женщины есть месяц. Где у мужчины месяц — у женщины годы. А сильнее всех те, чьё неверие не порушит даже самое сильное убеждение. И, натыкаясь на таких, это нечто начинает злиться.

— И что происходит, когда оно злится? — робко спросила Тонечка.

Максим ничего не ответил.

Теперь Антонина Петровна видела это своими глазами. Девочка, несгибаемая в своём безбожии, пробудила нечто, что могло дремать ещё годами и лишь изредка ненадолго просыпаться, чтобы собрать жатву смертей её родных и близких.

В каком-то смысле это действительно была её вина.

Антонине Петровне было страшно. Страшно даже не из-за чудовища, которое скрежетало за стеной: из-за того, что она лишь сейчас поняла, как нечто играло её мыслями и суждениями, точно марионеткой. Как побудило её винить во всём несчастную девочку, держать её в строгости и мучить запретами, как разладило их и настроило друг против друга.

Антонину захлестнуло презрение к себе: старая, больная развалина, положившая жизнь, чтобы ублажать монстра. В конечном итоге именно она подставила под удар и Виталика с женой, и их дочь. Жернова Господни давно затянули её, и все эти годы Антонина Петровна смиренно перемалывалась и тянула, тянула за собой всех, кто был ей дорог.

Она сама не заметила, как встала с кровати и вышла из комнаты. Поглощённая собственными мыслями, Антонина будто на миг провалилась куда-то — и пришла в себя уже сжимающей ручку двери в гостиную. Время пришло, шептал где-то внутри головы грустный голос, так похожий на голос покойного мужа. Не упрямься, Тонь. Не сегодня, так завтра оно возьмёт своё.

Антонина зажмурилась и почувствовала, как по дряблым щекам текут слёзы. Она испортила уже всё, что только могла. Она отравлена, опутана этой ядовитой верой, и вырваться не получится. Бороться? Продлить собственную агонию, жалкое, бессмысленное существование дойной коровы голодного нечто? Или отбросить всё и жить как раньше, всю оставшуюся жизнь вздрагивая от каждого шороха, боясь, что это пришли по её душу неумолимые жернова?

Антонина Петровна всхлипнула: жалобно, по-детски. Нечто не оставляло ей выбора. Разве что девочку она ещё может вытащить. Пусть та не возвращается сюда, пусть уезжает в интернат, к другу, в старый дом родителей, пусть заметает следы… а с ней, с Антониной, уже всё кончено.

Её старый «бабушкин» мобильник лежал на полке в коридоре. Дрожащей рукой, не отнимая вторую ладонь от дверной ручки, она набрала короткое сообщение: «Здесь опасно. Не приезжай». И, нажав на кнопку «Отправить», отшвырнула телефончик в сторону.

Говорят, сдаваться тоже надо уметь красиво — по крайней мере, она всегда в это верила. Дверь проходной гостиной Антонина Петровна открыла сама, по собственной воле, не слушая никаких голосов и не пугаясь шума и скрежета. Вошла в шевелящуюся, почти осязаемую темноту и спокойно подняла глаза к злобным, источающим голод и ненависть иконописным ликам. Лишь глаза у них были живые: грустные, отчаявшиеся глаза Макса, Виталика с женой, Тонечкиного нерождённого младенца и той девушки, которую забил насмерть топором её безумный отец. Антонина никогда её не видела, но сейчас почему-то узнала.

— Ибо Твоя есть Сила и Слава и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, — звучно произнесла Тоня и усмехнулась.

Темнота поглотила её.

Валяющийся на полу коридора мобильный телефончик издал жалобную трель: «Сообщение не доставлено. За дополнительной информацией обращайтесь по номеру…».

========== VIII. Крещение ==========

Лиза сорвала голос. Она кричала не переставая вот уже час кряду, но соседи то ли все разъехались на работу, то ли страдали избирательной глухотой: с семейными разборками, мол, связываться себе дороже. А может, и само нечто глушило её вопли, не давая им проникнуть за пределы квартиры.

В последнее время Лиза почти каждый день убеждалась: хуже быть не может. И каждый раз ошибалась.

Тётя Тоня (нет, не тётя Тоня — оболочка, мёртвое тело без души и разума!) молилась. Громко, долго, не переставая, она ходила по дому, зажигала свечи и лампадки, кипятила воду. Олежка стоял рядом со связанной Лизой и молчал, покачиваясь из стороны в сторону. На её вопли ни та, ни другой не обращали никакого внимания.

Лиза помнила, что успех самообороны всегда зависит в основном от настроя и готовности — но ничего из этого у неё, измученной страхом и усталостью, в нужный момент не оказалось. Жуткая марионетка, когда-то бывшая Олегом, легко выбила из слабой девичьей руки шокер, а саму Лизу скрутила и бросила в гостиной. Связанная ремнём от Олежкиных джинсов и пояском тёти Тони, та могла только кричать и дёргаться в безуспешных попытках ослабить путы.