Часы бьют полночь

— Чьё имя я забыла? — беззвучно шептала Оля, продолжая натыкаться на спины людей, мучительно медленных и сонных. Она не помнила уже, что идёт по её следам, зная лишь одно: чем бы оно ни было, это существо связано с тем, что она забыла. С событиями холодных ноябрьских дней времён, когда она ещё училась в школе.

С тем, что произошло в её девятом классе.

— Я училась в лицее номер шесть… — помертвевшими губами шептала Оля. — С математическим уклоном, до одиннадцатого класса… училась… в «Б»-классе, дружила с девушкой по имени Стася… и этим человеком.

Заметку она наконец-то проверила: не помогло. Фотография, прикреплённая к короткому сообщению, изображала взлохмаченного темноволосого подростка с на удивление светлыми серыми глазами и в свитере не по размеру. На лице мальчишки темнели следы недавних синяков, но в камеру он смотрел с лёгкой и немного грустной улыбкой.

В самой заметке было всего два слова.

«Не забывай».

И всё. Ни имени, ни описания, ни малейшей зацепки, кем был этот мальчик и что за история связывала их с Олей. Но почему-то при взгляде на фото сердце начинало заходиться невозможной тоской, и на глаза наворачивались слёзы, точно с памятью об этом человеке из её жизни ушло что-то невозможно дорогое и родное.

Кем он ей был? Как его звали? Они встречались — или просто дружили? Или он вообще приходился ей родственником?

Оля не знала о нём ничего, но ей мучительно хотелось вспомнить. И она бежала — бежала вперёд, из вагона, с платформы, подальше от тёмных силуэтов, что стремились затащить её обратно в бездны забвения.

К выходу из метро, на декабрьскую утреннюю улицу, где уже начинали понемногу гаснуть фонари.

========== Глава 21. Холодно ==========

Нос закладывало от холода, и Оля дышала ртом. Сегодня с утра поднялась пурга да так и не закончилась. Снег залетал в приоткрытый рот и таял, оставляя на губах и языке горьковатый привкус. Ощущение холода — вот всё, что ей оставалось.

Она брела в школу одна, поодаль от всех, пытаясь не попасться никому на глаза. Даже если бы по дороге к Оле не пристали местные задиры, всё равно толку от общения со сверстниками было мало. Прошёл месяц, а они всё так же пытались при встрече расспросить её, узнать побольше о том, что случилось тогда с Гошей и остальными.

Никто не верил, что она не знает. Оля и сама не верила.

Теней в школе появилось как будто больше. Одноклассники и сами стали как тени — бледные, хмурые, настороженные. Её не то чтобы травили, но… побаивались. Шепотки «ведьма!» летали вокруг парт, как мелкие призрачные твари, и каждый раз, когда такие переговоры доносились до Оли, внутри неё что-то медленно умирало.

Без Женьки стало намного хуже. Ноябрь закончился, а сны никуда не делись.

Стася прошла мимо, демонстративно не заметила Олю, побежала вперёд, увязая зимними сапожками в густом снегу. Оставалось только вздохнуть и продолжать идти в своём темпе.

Женька уехал через неделю после памятного разговора. За эти дни они успели увидеться только однажды, и он много говорил ей, что вернётся, обязательно вернётся, вот после девятого класса переведётся куда-нибудь с проживанием — и приедет к ней, пусть только подождёт. Говорил, чтобы она берегла себя. Говорил, что «они» вряд ли снимут её с крючка, так что ей стоит быть внимательнее и не попадаться в возможные ловушки. Оля размеренно кивала и улыбалась, стараясь, чтобы он не заметил, как дрожат её губы.

На прощание она попросила фотографию, и Женька, ненавидевший камеры Женька, согласился. Фото так и осталось храниться в телефоне. Зачем? А кто его знает. Может, чтобы Оля-из-будущего, одинокая Оля в московском метро посмотрела однажды на эту фотографию и вспомнила мальчика из своего прошлого.

Может быть — потому что так было спокойнее. Она и сама не знала.

Кроме фотографии, у неё остались разве что обломки фонарика. Для чего — кто теперь разберёт. То ли на память, то ли как своеобразный оберег, способный хоть немного защитить от подступающей темноты. Вот только на что он, сломанный, годился?

— Сделай что-нибудь, — попросил Женька перед отъездом, — чтобы они до тебя не добрались. У меня уже нет ни времени, ни возможности, но ты… постарайся держаться тут, хорошо?

— Хорошо, — ответила Оля, но с тех самых пор ничего толком не сделала, провалившись в стылое отчаяние, холодное, как эта зима.

Холодно. Холод — всё, что ей оставалось. Внутри, в классе, во взглядах бывших друзей и на кончиках озябших пальцев танцевал проклятый мороз, который ей больше нечем было растопить. Не осталось ни планов, ни идей, ни возможности противостоять судьбе.

Возможно, причина лежала в одиночестве. Может быть — в ощущении собственной беспомощности. Женька был прав: его отъезд ещё на деление приблизил стрелки внутри неё к двенадцати.

Они продолжали общаться: через соцсети, через видеозвонки. Женька оставил ей сканы страниц дневника своей матери, и иногда по вечерам Оля перечитывала записи Марины, уже особенно не скрываясь. Самостоятельно пыталась углубиться в шифровку — но не находила зацепок.

Он писал, что на Севере всё почти так же, как и у них — только снега больше. А ещё расстояние между населёнными пунктами огромное. Так просто из города в город не добраться. Это эфемерное общение отчасти заменяло реальное — но только отчасти.

Сначала Оля боялась говорить о чудовищах по телефону, но потом осмелела. Другого пути всё равно не оставалось. Всё, о чём они беспокоились раньше — заметят, начнут задавать дурацкие вопросы — стало неважным, и теперь прятаться толку не было.

Её начали считать даже более странной, чем когда-то считали его, и друзей у Оли практически не осталось.

Нужно было что-то делать. Искать зацепки, разговаривать с людьми, пытаться добраться до правды и выйти на тех, кто послал Гошу по их души. Не выходило. Оля чувствовала себя так, будто с Женькой на Север отправились все её силы и желание что-то менять.

Отправились — и замёрзли там, превращённые в глыбу льда. Эта глыба порой шевелилась внутри, неумолимо царапалась в нежную плоть зловещими стрелками, которые больше ничего не останавливало. Порой Оля как будто наяву слышала тиканье часов, что отсчитывали время до неизбежного.

«Они» на горизонте не появлялись.

Вовка, Глеб и Лена вернулись в класс через три недели после инцидента. Непривычно тихие, бледные и грустные, с потухшими, словно мёртвыми глазами. Они так и не сказали ничего внятного по поводу Фролова и его ручной змеи. Молчали, будто не понимали, что происходит.

Они сходили на занятия всего пару раз, а потом исчезли. Поговаривали, что родители забили тревогу и настояли на госпитализации в психиатрическую клинику.

Олю забрали бы туда же, расскажи она правду о том, что её гложет. И она молчала.

— Ты стала какой-то печальной, — говорил папа вечером, когда Оля вяло ковырялась ложкой в ужине и старалась не смотреть родителям в глаза. — Не заболела?

— Нет, — отвечала она и уходила в свою комнату.

Они проиграли. Выиграли у Фролова — но проиграли судьбе, проиграли снам, проиграли расстоянию. Маленькая победа над Гошей таяла в череде этих поражений, как мираж. К тому же…

Оле ужасно не хотелось этого признавать, но они с Женькой действительно были виноваты в смерти Фролова. Фролова, который, если бы не змея на его плече, как знать, мог бы быть хорошим человеком.

Она примирилась с убийством монстров, но беспощадное осознание убийства человека будило по ночам, не давало как следует заснуть, преследовало в школе липким прозвищем «ведьма» и пустыми глазами Глеба, Ленки и Вована, которые виделись Оле в кошмарах. Без Вовы в классе стало ужасно тихо и скучно.

Сколько Оля ни убеждала себя, что ничего особенно плохого они не сделали — Гоша, как-никак, был чудовищем, захватившим разумы троих одноклассников и бог знает скольких ещё людей — в глубине души продолжало ныть и болеть.

Кто знает, может, сбывающаяся судьба стала их расплатой за расправу над Фроловым?