Страница 20 из 38
– Помещик Белыницкого повета, или, по-вашему, уезда. Я ведь теперь, как и вы, подданный царицы Екатерины![9] Вот уехали с паном Саковичем подальше от новых властей, а их, как погляжу я, и тут хватает! – хрипловатым баском добавил пан Рымша и добродушно расхохотался, готовый, казалось, тут же обняться с Княжниным, только тот не был бы лучшим фехтовальщиком Преображенского полка, если б не умел держать дистанцию. Еще один «сармат», пан Сакович, приветствовал Княжнина гораздо более сдержанно, если не сказать холодно. Это был высокий мужчина лет тридцати, с широким лбом и узким подбородком, отчего у Княжнина возникла ассоциация с детской поделкой, когда голову человечка делают из молодой еловой шишки. Возможно, некоторая строгость во взгляде пана Константина Саковича, представившегося поветовым судьей, была связана с его родом занятий. Пан Константин тут же представил свою очаровательную жену – пани Ядвигу.
Вот ее глаза – огромные, голубые – смотрели открыто и весело. Княжнин даже вздрогнул, только однажды он испытывал схожее чувство, встретившись с чьим-то взглядом, – когда впервые увидел Лизу. Будто кто-то, владея клинком в тысячу раз быстрее тебя, уже вовсю кромсает тебя на лоскуты, как какой-то мягкий бисквит, а ты и рад. «Полно, этот взгляд предназначен не тебе, а пану Огинскому, который у тебя за спиной», – сказал себе Княжнин. Но супруга пана Саковича в самом деле была очаровательна: светловолосая, стройная, легкая. Княжнин не сразу поверил, когда узнал, что у нее уже двое сыновей. Ее ноздри были тонкими и чувственными, а широкие губы выразительны именно целиком – без всяких бантиков посередине и складочек в уголках.
– Она для меня просто ангел небесный… – подтвердил Княжнину верность его первого впечатления чувствительный Рымша.
Впечатление было таким ярким, что всех остальных панов, а их было в гостиной еще около десятка, Княжнин просто не запомнил. Чтобы из лоскутов вновь собраться в единое целое, нужно было на что-то переключиться, например, просто послушать музыку, устроившись где-нибудь в уголке.
Молодая дама, ни разу не сбившаяся, исполняя рондо из семи или даже девяти частей, под аплодисменты уступила место за клавесином Огинскому. Да, ведь про него говорили, что он сочиняет музыку, и у него это неплохо получается. Вот откуда в нем все это «поэтическое». Огинский был интересен Княжнину еще и тем, что он никогда не слышал, чтобы о литовском подскарбии говорили, будто он пользуется своим положением для собственной корысти. В Петербурге таких сановников просто нет.
Огинский исполнял собственные сочинения: немного чопорный вальс, потом бойкую мазурку, в которой эмоции от мажора к минору и обратно выплеснулись уже гораздо более открыто. Музыка и в самом деле была недурна и вполне достойна звучать в самых знаменитых театрах. Но хороша она была прежде всего каким-то своеобразием, как показалось не очень в этом искушенному Княжнину – подчеркнуто польским. «Если бы господину Огинскому еще такого импресарио, как у маэстро Чезаре, тот мог бы сделать ему громкое имя», – подумал Княжнин.
Впрочем, он тут же убедился, что музыка Огинского и без того здесь достаточно хорошо известна.
– Пан Огинский, будьте ласковы, сыграйте «полонез смерти»! – наперебой с аплодисментами попросили сразу несколько голосов, когда стихли звуки мазурки.
– Не знаю, кто придумал такое название. Просто полонез фа мажор, – смутившись сказал Огинский. – Уже который год, начиная с того случая, как в английских газетах написали, будто бы я утонул в Ла-Манше, обо мне распускают самые невероятные слухи. Будто бы я сочинял этот полонез чуть ли не с дулом пистолета у виска, а потом немедленно застрелился из-за неразделенной любви. Поражаюсь, как немного нужно черной нелепицы, чтобы сделаться интересным для общества!
– Просим великодушно, пан Огинский! – не унимались слушатели.
– Пан Огинский, позвольте сыграть этот полонез вместе с вами! Нам удалось переписать ноты, и я разучила ваш полонез на виолончели…
– Это говорила пани Ядвига! Она действительно держала в руке виолончель со смычком, и это было так восхитительно, так необычно для дамы, как если бы госпожа Сакович вышла перед публикой с рапирой и предложила Княжнину пофехтовать. В этой женщине, безусловно, была изюминка. Виолончель – это изюминка!
– Как неожиданно! Я просто польщен, – сказал Огинский, поднявшись из-за клавесина и придвигая стул для пани Ядвиги. – Надеюсь, господа слушатели отнесутся к нам снисходительно, мы ведь не репетировали…
Последняя оговорка оказалась излишней. Не снисходительность пришлось проявлять слушателям, а сдерживать восторг. Автору полонеза, хоть и всегда считавшему себя всего-навсего музыкантом-любителем, хватило мастерства, чтобы сыграть «с листа» в этом импровизированном дуэте. С первых же нот он почувствовал, что этой виолончели можно дать возможность солировать, и с радостью уступил ей это право, тонко помогая вести мелодию и включая форте только в моменты клавишных проигрышей, когда опускала смычок и брала паузу пани Ядвига.
Но даже когда замолкала ее виолончель, пани Ядвига продолжала играть – музыке следовали ее напряженные губы, ее широко раскрытые глаза, с восторгом глядевшие на автора. Потом взгляды исполнителей встречались, будто делая условный сигнал, – и вновь вкрадчивым низким тоном звучала виолончель. Наблюдать за пани Ядвигой было еще приятнее, чем слушать ее игру. Как чувственно она придерживает коленями утопающий в складках ее синего платья инструмент, как ловко пробегают по грифу ее красивые тонкие пальцы, и потом – это настойчивое раскачивание струны, заставляющее ее петь уже на издыхании… И этот смычок, то двигающийся плавно, в полной гармонии со струной, то отскакивающий от нее, извлекая характерные для полонеза стаккато, отрывистые, будто кивки гонорливых шлях тичей, – этот бойкий смычок привел Княжнина к мысли о том, как много общего у игры на виолончели с фехтованием, которое тоже своего рода музыка.
Она чувствует музыку, захвачена ей, и все ее эмоции отражаются на лице, как у пятилетнего ребенка. Видно, как она волнуется, хочет, чтобы у нее все получилось хорошо, но на лице нет скованности и страха неудачи – только сосредоточенность, трогательная старательность и захватывающая дух веселая увлеченность. А в каком искреннем выражении печали сдвинулись ее брови при переходе к минорной части, без которой жутковатое название полонеза было бы вовсе неуместным.
Все это продолжалось каких-то три или четыре минуты. Потом добрых полминуты продолжалась пауза, во время которой, казалось, никто не дышал – будто «полонез смерти» действительно всех убил наповал. Потом раздались крики «браво!» и аплодисменты, и автор полонеза Огинский, поцеловав руку одновременно смущенной и сияющей от счастья пани Ядвиге, аплодировал громче всех.
– Ангел, ангел небесный! – заливался слезами подвыпивший Рымша.
Во время обеда Княжнин оказался рядом с четой Саковичей. Он, конечно, не упустил возможности сделать комплимент пани Ядвиге по поводу ее вдохновенной игры на виолончели.
– А вы в Новагародке проездом? – поблагодарив и немного смутившись, спросила пани Ядвига.
– Да, я еду в Вильно. Получил туда назначение, – подтвердил Княжнин.
– Как славно! Мы тоже завтра отправляемся в Вильню! – искренне обрадовалась виолончелистка, будто нашла красивое созвучие. – Кастусь, ты ведь уладил все свои дела? Мой муж привозил для пана Огинского какие-то документы, касающиеся снятия секвестра с его имений, – пояснила пани Ядвига, когда пан Константин утвердительно кивнул. – Значит, теперь едем дальше. Решили вырваться из своей глуши в столицу. Едемте с нами! Будет веселее. Мы едем большим поездом: мы с детьми, с нами пан Рымша – тот еще весельчак. За три часа до своего отправления высылаем вперед две повозки со всем необходимым и слугами, так что нас всегда будут встречать с готовым обедом, ужином и ночлегом. Кастусь, что же ты?
9
Оставшаяся после первого раздела Речи Посполитой часть Минского воеводства отошла к России по второму разделу 1793 года.