Крепь

…Пятью месяцами ранее, в холодной необжитой конторе варшавского нотариуса Шица (адрес конторы менялся очень часто), состоялся разговор, предопределивший появление Тарлецкого в Старосаковичах. С бешеной скоростью протирая собственные очки, словно от этого предъявленные ему Тарлецким неопровержимые доказательства совершенного им подлога могли раствориться, побледневший худой крючкотвор начал умолять Дмитрия не передавать дело в суд.

– Пан, не погубите! Проклятые деньги! Из-за того, чтобы о них не думать, сгубил и душу, и репутацию… Пусть пропадают рештки моей репутации, только не погубите семью… Я могу помочь устроить вам ваше будущее, вам не нужно будет делать ничего такого… в чем вы могли бы когда-то себя упрекнуть… Весь грех будет на мне, я заслужил такое…

– О чем вы?

Нотариус надел и тут же снова снял свои очки, с надеждой посмотрев в глаза Тарлецкому.

– Вы красивый образованный молодой человек, вы не женаты. Я знаю, как вам составить успешную партию, чтобы кроме ваших замечательных способностей у вас появились и хорошие деньги, которые так нужны в молодости, чтобы скорее раскрыть свой талант… При этом никто не упрекнет вас в том, что вы погнались за богатством. Потому что никто не знает о том, что невеста так богата. Даже она сама… Вы не станете давать делу ход, пан Лупинский? (Тарлецкий, разумеется, выполнял свою секретную миссию под чужой фамилией).

– Продолжайте, пан Шиц.

– В девяносто четвертом году, когда здесь еще была Речь Посполитая, у меня была солидная контора в Вильно. Мне выпала честь стать душеприказчиком тамошнего русского генерал-губернатора, – начал нотариус, понизив голос. – Он сделал не совсем обычное завещание, которое уже не может быть изменено, потому что генерал умер еще в 1796 году. За два года до этого, как известно, в Вильно произошло восстание, во время которого генерал оказался не на высоте, как говорят, он его проспал. Причиной беспечности генерала, опять же по слухам, стала его увлеченность некоей дамой, которая чуть ли не специально была подослана к нему заговорщиками… Так вот, я скажу вам… – Шиц заговорил еще тише. Чтобы его расслышать, пришлось так близко к нему придвинуться, что пар, который шел у нотариуса изо рта в этой холодной комнате, начал конденсироваться у Тарлецкого на виске. – …Я вам скажу, что генерал был увлечен этой дамой очень серьезно. Потому что он завещал почти все свое состояние (а оно, поверьте, за время губернаторства в Вильно у генерала составилось немалое!) дочери этой самой дамы, появившейся на свет менее чем через год после тех памятных событий. Вы понимаете? Своих официальных детей у генерала не было. Завещание составлено так, что оно вступает в силу в день ее двадцатилетия, а до той поры не должно быть никакой огласки. То есть через неполных два года девушка получит извещение о наследстве. Могу себе представить, сколько сразу после этого у нее появится женихов. Если, конечно, она не выйдет замуж раньше… Давайте забудем о нашем недоразумении, пан Лупинский, и я назову вам имя девушки. Я даже покажу вам копию завещания генерала, чтобы вы не подумали, будто я снова хочу вас обмануть. Мне очень горько, но вы имеете на это право… Какой урон я нанес своей репутации!

– Мы все забудем. Как ее имя?

– Ее зовут Ольга Сакович. Она живет в отцовском имении где-то за Минском…

Вернувшись в Вильно, Тарлецкий осторожно навел справки. Таковая особа действительно существовала и была отнюдь не бедна даже без генеральского завещания. Ну а в дальнейшем, как читателю уже известно, обстоятельства будто нарочно стали складываться так, чтобы пан Константин Сакович просто захотел выдать свою дочь за Тарлецкого, великодушно не упрятавшего его в Сибирь.

Оставалось выяснить последнее из того, что могло помешать осуществиться этому действительно блестящему плану: не было ли в девице какого-нибудь внешнего изъяна, из-за которого его сватовство могло бы показаться подозрительным. Но какие изъяны? То, что он увидел, превзошло любые ожидания. Тарлецкий вдруг ощутил, что хочет жениться, даже если бы не было никакого генеральского наследства.

Девушка что-то говорила. Тарлецкий подвинулся к портьере, шире приоткрыл окно и отчетливо услышал ее мелодичный голос. Слова произносились на языке здешнего края, который в Варшаве называли «крэсавым польским». Молодые люди и одеты были очень просто – она в синем сарафане с накинутым на плечи платком, он в тонкой белой рубашке и штанах, заправленных в мягкие сапоги, у которых вывернутые наружу верхние части голенищ, называемые в здешних краях «халявами», были нарезаны бахромой. По таким деталям, как эта, или серебряным пуговкам на сарафане девушки, золотой нитке в ее платке, можно было заключить, что это все же далеко не простолюдины. Ну и, конечно, по их разговору.

– Говорю тебе, Алеська, Люцинка уже два раза его видела! – говорила девушка, широко раскрыв глаза, и ее испуг выглядел просто очаровательным.

– И он сам ей сказал, что он призрак?

– А кто же? Весь черный, в рясе – монах утопленник с нашего болота. Страх!

Юноша страхов сестры явно не разделял, отвечал ей с доброй улыбкой – наверное, другой реакции неподдельные чувства девушки вызвать не могли:

– Не слушай ты эту Люцинку! У нее в голове одни дремучие забобоны, в каждом кусте призрак мерещится!

– А кого же мне слушать, Алеська? Тебе хорошо, ты учишься в Вильно, у тебя там пропасть друзей! А я? За всю жизнь нигде не побывать дальше Могилева, не видеть никого, кроме соседа арендатора да Богуша с Рекишем, шляхтичей, от которых нужно вилки прятать, когда они в гости приходят, – со скуки можно умереть! Ведь сколько раз нас приглашали, а мы? А когда ты не в Вильно, тебе и здесь хорошо – у тебя здесь и охота, и твой француз, с которым ты можешь часами говорить всякой всячине или драться на шпагах, да ты можешь с любым мужиком поболтать в свое удовольствие, они тебя понимают, а что прикажешь делать мне?

– Ну, ну, Оленька, сейчас заплачешь! Ну давай, я спрошу разрешения у отца отпустить нас попутешествовать хотя бы на месяц. Вижу, тебе и вправду не помешает разнообразить общество. Засиделась в лесу!

– На целый месяц!

– Только в Вильно отец вряд ли нас отпустит, там же сейчас русский царь, весь его двор, гвардия, вся столица сейчас переместилась в Вильно. Только нас там не хватает!

– Вот здорово! Ну пусть не в Вильно, пусть в Петербург, кто-то же остался еще в Петербурге? Пусть в Варшаву, в Москву, видишь, какая я покладистая?

– Вижу. Да я тоже хотел бы повидать разные места, про которые пишут в книгах. А лучше всего – перебрался бы к брату, знать бы только, что возвращаться сюда смогу чаще, чем он.

– Чтобы сестренку повидать?

– Конечно, как же я без тебя? И без нашего дома, сада… Я люблю свои места, – просто ответил молодой человек, впервые обратив на себя внимание Тарлецкого. – Павла уже шесть лет здесь нет. Я так не хочу.

– Уж если сражаться, так для пользы Отчизны. Я не знаю, как можно служить своему краю и столько лет его не видеть. Да за это время вовсе забудешь о нем! Надо другое…

– Что же?

Молодой человек задумался. Он, как и его сестра, был похож на пана Константина – такой же широкий лоб и острый подбородок, – но для него природа как будто пожалела красок. Его непослушные жесткие волосы были совершенно белыми, бледное, с нечеткими очертаниями лицо словно растворялось в синеватых сумерках. Бесцветные брови, бесцветные ресницы, бесцветные глаза… Они словно отказывались от собственного облика, чтобы вбирать в себя суть окружающего. На вид ему было лет двадцать. Он медленно провел рукой по нервным губам, по гладкому, наверное, еще не нуждавшемуся в бритве подбородку, и сказал:

– Надо, чтобы люди стали друг друга уважать, но перестали бояться. Мы – русских, мужики – пана… Здесь у людей никогда не было свободы, а она может все изменить! Во Франции народ завоевал для себя свободу и стал непобедимым, у господина Венье до сих пор глаза загораются, когда он рассказывает про свою революцию! Австрия, Пруссия, Россия разделили между собой нашу землю – армии этих надменных монархий рассыпались, столкнувшись со свободным народом Франции, с их гениальным вождем. А если бы свободным был и наш народ?