Крепь

– Но что из того? Хлеб основной продукт, за который мы можем выручить деньги. Я всегда продавал свой хлеб за кордон, это выгоднее, – возразил Сакович.

– Так было прежде. Но в этом году? Вы словно не слышали того, что я говорил о чрезвычайности нынешней ситуации, – прервал его Тарлецкий.

– Прежде я продавал хлеб в Англию, это было выгодно. Но царь, став союзником Наполеона, запретил торговлю с Англией. Однако его указ от октября прошлого года позволяет вывозить зерно на всем протяжении сухопутной границы России. Что же я нарушил?

– Как мило, когда твой оппонент – судья, знающий законы, – улыбнулся Тарлецкий. – Однако, именно как судья, вы должны понимать, что введение военного положения все меняет. Теперь вывоз хлеба за наши рубежи официально запрещен. А между тем, ваш хлеб подготавливался к отправке вопреки запрету и без сомнения пошел бы на нужды неприятельской армии.

В разговоре повисла пауза, которую Тарлецкий отводил на то, чтобы запаниковавший собеседник правильно сформулировал свой следующий вопрос: «Скажите, есть ли способ все уладить?» Но земской судья, внешне сохраняя полную невозмутимость, отступил от сценария:

– Что же из этого?

«Что ж, для обитателей дремучих лесов придется объяснить ситуацию более доступно», – подумал Тарлецкий.

– Из этого мне следовало как контрабанду изъять все ваше зерно в доход государственной казны (как я это и делал во множестве случаев), сообщить о вас в рапорте военному министру, после чего вы попали бы в списки, с составлением коих у здешних губернаторов как раз возникли сложности. Причем по разделу не «подозрительных», а «совсем неблагонадежных», после чего вы наверняка были бы высланы в какую-нибудь значительно более отдаленную от границы российскую губернию.

– И что же? – повторил свой вопрос Сакович.

– Я не сделал этого.

После этой эффектной фразы надменный шляхтич уже не казался таким невозмутимым. Ему пришлось-таки произнести реплику, которую приготовил для него этот развязный незваный гость:

– Почему?

Тарлецкий ответил не сразу, словно наслаждаясь моментом своего триумфа. А ведь он выложил на стол пока только первую карту из приготовленного им покера.

– Потому что, ежели бы я сие сделал, мне неизбежно пришлось бы совершить и следующий шаг, после которого вы не отделались бы временной высылкой куда-нибудь в Пензу. Путь лежал бы дальше и, боюсь, навсегда. А ваши дети остались бы без средств к существованию.

На это громкое, но пока голословное заявление Сакович не ответил.

Впрочем, его реплика и не была здесь обязательной. Ему пока была отведена роль слушателя, которому приходится медленно водить головой то влево, то вправо, потому что Тарлецкому удобнее было продолжать свою речь, поднявшись с кресла и расхаживая перед ним по залу.

– Очень хорошо, что вы судья, и как человек, сведущий в юриспруденции, меня поймете. То, что ваш старший сын незаконно бежал за границу, вы отрицать не можете – он не возвращается вот уже шесть лет. Указом, объявленным в декабре 1809 года, таким как он отводилось шесть месяцев на то, чтобы вернуться. Поскольку он не вернулся, вы уже сейчас не можете ни продать, ни подарить ваше имение, потому что после вашей смерти (желаю вам еще сто лет здравствовать!) доля вашего сына должна отойти государству.

Пан Сакович сжал скулы. Он не мог об этом не знать.

– Право, не понимаю, почему вы, законник, не уладили эту ситуацию, как это сделали другие, – оживленно продолжал Тарлецкий. – Ваш сын мог вернуться в отведенные месяцы хотя бы на неделю, чтобы получить объявленную указом амнистию, и когда секвестр с имения был бы снят, сделать формальный отказ от своей доли в наследстве. Потом он снова мог бы уехать куда ему заблагорассудится, разумеется, «без вашего согласия» – изымать у вас государству было бы уже нечего…

– Такое ловкачество недостойно шляхтича.

– Уважаю. Правда, уважаю гордость истинной польской шляхты. – Тарлецкий сделал серьезное лицо, а сам при этом подумал: «Так я и поверил в твое благородство! Просто в эти шесть месяцев твой сын был слишком далеко, чтобы вернуться – в самой Испании!»

– Я не польский шляхтич.

– Ах, да, наслышан: вы из диссидентов – шляхты некатолического исповедания. Если смотреть буквально, то и я отношусь к этой «ложе», только не греко-римской веры, как вы, а греко-российской.

Почувствовав, что его шутка не понравилась пану Саковичу, Тарлецкий поспешил вернуть разговор в прежнюю «имущественную» область:

– Вы правы, не стоит о том, что могло бы быть. Указ, о котором я говорил, предписывает накладывать секвестр на долю имения бежавшего за границу, ежели он сие сделал полностью на свой страх, иными словами, тайком от родителей. Если же будет доказано, что оставление пределов государства произошло с ведома владельца имения, а пуще того – при его подстрекательстве – немедленному секвестру подлежит уже все имение. – Тарлецкий значительно посмотрел на пана Саковича. – Как судья вы совершенно справедливо заметите, что доказать, имело ли место подстрекательство, совсем невозможно, если только нет свидетелей, которые захотят выступить в суде, а таковые, разумеется, вряд ли отыщутся. Другое дело, когда найдутся материальные свидетельства – собственноручные письма, из содержания которых, будем говорить без обиняков, ясно следует, что вы, пан Константин, с самого начала знали, куда и зачем отправляется ваш сын Павел, и одобряли его решение.

Говоря это, Дмитрий покосился на Зыбицкого, внимательно слушавшего каждое его слово, но старательно делавшего вид, что его интересуют только портреты на стенах гостиной. У того в этот момент, похоже, кольнуло в печени – он пощупал свой сюртук как раз в том месте, где прежде был спрятан конверт. Не удержавшись от улыбки, Тарлецкий продолжал:

– Вместе с обозом вы хотели передать в Варшавское княжество письмо для вашего сына, которое мы нашли, обыскав приказчика, некоего Абеля Соловейчика. Из письма очевидно, что вы с нетерпением ждете, когда сын придет сюда с наполеоновскими полками и выгонит ненавистных москалей. И даже имеется пассаж о том, что именно ради этого вы и сделали тот решительный шаг шесть лет назад. Этим вы сами против себя сделали улику, из-за которой, как я говорил, может быть изъято все ваше имение!

– Но это частное письмо! – с возмущением сказал Сакович.

– Написанное весьма неосторожно! Да, я прочел чужое письмо, но я обязан был сие сделать, и у вас нет причин обвинять меня в неделикатности! Сейчас перлюстрации подвергаются практически все письма, легально отправляемые за границу, а чего бы вы хотели в вашей ситуации, когда письмо отправляется тайно, да еще вместе с контрабандой?

– Где письмо теперь?

– Оно не ушло по назначению. Но и бояться его огласки вам нечего.

Конечно, ежели только со мной не произойдет здесь или в дороге какихнибудь необычайных приключений. Вы меня понимаете?

– И что, благодаря вашей бдительности раскрыт заговор?

– Нет. Только найдены основания для секвестра. О том, что вы всетаки состоите в заговоре, имеются другие свидетельства.

«Эх, до чего же все-таки эффектно! – сам собой восхитился Тарлецкий. – Сам Бог послал мне этого художника! Пан, как будто, не так глуп, чтобы сразу срубить мне голову тем двуручным мечом со стены, а потом закопать ее в саду отдельно от тела. Так что, кажется, можно продолжить».

– Вы, конечно, ждете объяснений. Извольте. Свидетельством, о котором я только что говорил, является хотя бы то, что четверть часа назад вы подтвердили, что ждали к себе этого художника. А ведь он французский шпион.

При этом господин Зыбицкий покачал головой и, фыркнув, развел руками.

– Этот господин, – продолжал Тарлецкий, не обращая внимания на художника, – зарисовывал фортификационные сооружения на Березине и распространял слухи среди работавших там крестьян о скором приходе наполеоновских войск, которые якобы принесут им свободу, он подстрекал их к саботажу и выступлению против местных русских властей…