Крепь

– Это ты пану нашему рассказывай. А нам что Россия, что Польша, что Неметчина – все одно мы подневольные.

– Не все одно, пан Василь! Наполеон всем даст волю. Везде давал! Бесплатно, как сейчас, никто вас работать не заставит!

В ответ мужики вдруг опять поснимали шапки, и художник услышал, что за его спиной кто-то насмешливо сказал по-русски:

– Что же ты, мужик? Опомниться не можешь, что паном тебя назвали? Надо не слушать его, а вязать.

Художник, сказав «позвольте!», обернулся. Перед ним стоял высокий молодой человек в сверкающих сапогах, в дорогой белой рубашке с расстегнутым воротником, смуглый, с въедливыми наглыми глазами покорителя женских сердец и добродушной ямкой на широком подбородке. Словно хлыстом, он играл веточкой рябины. Его внушительной величины ноздри весело раздувались.

– Позвольте, – сказал художник, – какое вы имеете право говорить обо мне с таким пренебрежением?

Его глаза перестали бегать и изобразили неподдельное возмущение.

– А какое вы имеете право подстрекать крестьян к бунту?

– Я никого не подстрекал! Вы придумываете что-то несуразное!

– Я все слышал, вы просто несколько увлеклись и не заметили, как я присоединился к вашим слушателям, которые должны были связать вас и сдать военным властям.

– Я просто рассказывал этим людям, что в других странах подобный труд оплачивается.

– Полно! Эти люди могут повторить ваши слова. И вообще, что вы делаете здесь, на строительстве военных сооружений? Ну-ка, предъявите ваш этюдник! Ага… Так и есть! Вы зарисовали все: и редуты, и мост, и ретраншементы!

– Какая чушь! Это пейзаж!

– Об этом мы с вами поспорим в ином месте. Прошу вас! – выражение лица высокого молодого человека вдруг стало чрезвычайно строгим.

– Позвольте, но я художник, моя фамилия Зыбицкий, я австрийский подданный, я имею диплом, подорожную…

– Будьте любезны.

– Извольте…

Пока важный незнакомец вертел в руках документы австрийского подданного, тот продолжал оправдываться:

– Несколько дней назад я был в Вильно и получил заказы от некоторых местных помещиков. Я сейчас направляюсь к ним писать портреты. Это может подтвердить, например, господин Сакович, который ждет меня у себя сегодня. Вполне естественно для художника остановиться в столь живописном месте и сделать наброски…

– Господин Сакович, вы говорите? – переспросил незнакомец, переставший обращать внимание на слова художника, как только услышал эту фамилию. – Константин Сакович из села Старосаковичи?

– Да, – удивленно ответил художник, озираясь по сторонам.

Этот ответ вызвал у высокого господина целую бурю восторга.

– Ха-ха-ха! Солитэр! Славно складывается пасьянс! Все одно к одному! – хохотал он, и его короткие усы задорно топорщились. – Вам повезло, господин шпион, нам по пути. Сначала я думал сдать вас ну хотя бы командиру этой пионерной роты, но раз вы направляетесь в Старосаковичи, к пану Саковичу, то поедем вместе… Эти пионеры-землекопы еще упустят тебя, чего доброго. А в Старосаковичах ты мне пригодишься. Ваши документы я пока оставлю себе.

– Но какое вы имеете право? Кто вы, собственно, чтобы распоряжаться?

– Я занимаю важный пост при главном штабе. Надеюсь, вам этого достаточно? – сказал господин, на минуту придав лицу прежнее выражение напускной важности, после чего он продолжал говорить с таким видом, будто художник должен разделять его радость: – А ведь я подошел сюда только потому, что распорядитель работ сказал мне, будто тут обедают старосаковичские мужики. Мне нужен был проводник, а фортуна повернулась так, что довелось поймать бонапартовского шпиона и к тому же друга господина Саковича!

– Не смейте называть меня шпионом! Если ваш чин дает вам право проверять мои документы, то вы это сделали. Вы убедились – мои бумаги в порядке, так что на сим…

– То-то, что бумаги. Паспорт сами рисовали, месье портретист? Паспорта иностранцам сейчас более чем на один месяц не выписываются, а у вас он действителен на четыре! – с каждым произнесенным насмешливым господином словом его «пост при главном русском штабе» словно становился все важнее и важнее.

– У меня подорожная за подписанием литовско-виленского губернатора Багговута…

– … В коей тоже ничего не говорится о том, что вы следуете на переправу через Березину с целью снятия плана фортификационных сооружений, – продолжал куражиться важный господин. Дав понять, что спорить с ним бессмысленно, он обратился к перепуганной артели:

– Что, мужики, вы действительно крестьяне пана Саковича?

– Так, пан офицер, – ответил Прокоп.

– А кто из вас хочет домой?

Мужики настороженно молчали.

– Не думайте, сюда вы уже не вернетесь, я все устрою. Да вот ты, носатый, – обратился он к Василию, – покажешь мне дорогу к твоему пану? В коляске поедем.

– Отчего ж, коли вы с начальством тутошним устроите…

– Да я уже договорился. Так что обедай, а я тебя жду в коляске, вон она, у самого моста. А вы следуйте за мной, господин Зыбицкий.

– Но я уже нанял еврея с повозкой, я ему рубль должен… – пробормотал художник, понимая, впрочем, что при этом он даже не за соломинку хватается, а за воздух. Рубль, на который даже бутылку шампанского в виленском ресторане не купишь, никак не остановит решительного господина.

– Вам повезло, с этой минуты вы переходите на казенное содержание! – снова мрачно пошутил тот и извлек из кармана ассигнацию.

Словно из-под земли или из другого кармана принявшего на себя казначейские обязательства господина вдруг возник еврей в отвратительно грязной черной не по погоде хламиде. Он уже принес саквояж художника.

– Мы серебром уговаривались, прекраснейший пан… – достаточно твердо возразил он на ассигнацию.

– Если ты, Лейба, будешь кривить свою отвратительную пейсатую рожу, я вместо ассигнации выпишу тебе расписку, и ты поедешь за своим рублем в Вильно. Через год.

– Лучше ассигнацию, добрейший господин! – принимая деньги, признал свою ошибку владелец повозки, как-то недобро глянув на офицера, но тут же согнувшись перед ним в три погибели.

– Я ж казал – сегодня домой утеку, – подтолкнув Прокопа локтем в бок, тихо сказал счастливый Василь.

Глава 2

Комиссар Тарлецкий

Проезжая мимо командира пионерной роты, господин из «главного штаба» на ходу показал пальцем на Василя, и по тому, как почтительно закивал в ответ на это военный инженер, Василь понял, что его пригласил в проводники и в самом деле очень важный пан.

Его звали Дмитрий Сигизмундович Тарлецкий, и он действительно служил в штабе первой Западной армии, но если быть точнее – состоял при ее генерал-интенданте. Конечно, должность интендантского офицера, пусть и для особых поручений, на самом деле не представляла из себя ничего особенного. Однако, как читатель уже мог убедиться, Дмитрий Сигизмундович умел напустить вокруг своей персоны тумана, в котором его близость к казенным суммам и вещевым складам могла показаться близостью к самым тайным пружинам, двигающим политику. А уж после того, как нашему герою и в самом деле довелось услышать, как скрипят эти самые магические пружины, даже прикоснуться к ним – он окончательно и совершенно органично вжился в свою роль.

Егор Францевич Канкрин, генерал-интендант, блестящий финансист, который с первых же месяцев пребывания в должности начал с успехом наводить в своем ведомстве истинно немецкий порядок (Канкрин происходил из гессенских дворян), посмеивался над амбициями Тарлецкого, списывая их на его молодость. Он действительно ценил молодого офицера, получившего образование не у гувернера, а в кадетском корпусе, пусть и не самом престижном – Шкловском. Тарлецкому смело можно было поручить поехать и проверить: дошли ли по назначению министерские ассигнования, хорошо ли устраиваются главные магазины (а если нужно, то и самому все организовать), но чаще всего проинспектировать, нет ли злоупотреблений и правильно ли расходуются казенные суммы в каком-либо полку, дивизии, или в целом корпусе. Дмитрий Сигизмундович с поручениями генерал-интенданта справлялся великолепно: по итогам каждого дела им составлялась с отменным интересом читаемая записка, а проверяемый либо вносил в казну некую сумму, либо лишался должности, либо просто становился Тарлецкому приятелем, каковых у него было уже немало чуть ли не в каждой дивизии.