Страница 4 из 5
Сергей Нельдихен. Он пошел дальше. Москва. 1930. Силуэт работы Зои Кругликовой
Кстати, почти напротив сквера, разбитого на месте дома 15, на углу Литейного и улицы Некрасова, стоит дом, опосредованно тоже связанный с именем Гумилева. Здесь (Некрасова 2) находилось фотоателье Александра Оцупа, носившего громкое звание Поставщик Двора Его Императорского Величества. Он был двоюродным братом еще одного ученика Гумилева, уже упоминавшегося поэта Николая Оцупа, после Второй мировой войны в Париже защитившего первую диссертацию по творчеству Гумилева.
Николай Авдеевич Оцуп
Любопытно, что во всех справочных изданиях поэт именуется «сыном известного фотографа А. Оцупа», тогда как отец его звался Авдеем (тоже на «А»), но был отнюдь не придворным фотографом, а банальным земельным арендатором. Трудно сказать, приложил ли сам Николай Оцуп руку к подобной корректировке своей биографии. Во всяком случае, опровержение этого факта с его стороны отсутствовало.
Впрочем, с попыткой повышения своего социального статуса в соответствии с собственными представлениями о таковом мы сталкиваемся постоянно, особенно у людей публичных. Так приятель Есенина, поэт-имажинист Александр Кусиков представал в стихах своих отчаянно храбрым мусульманином-черке-сом, хотя в действительности был мирным армянином с фамилией Кусикян. Поэт-символист Владимир Пестовский сделал себя прямым потомком полулегендарного польского короля-крестьянина Пяста. Ну а уж Анна Андреевна Горенко, по мужу Гумилева, для литературного псевдонима выдумала себе татарскую бабушку Ахматову; малороссийская фамилия Горенко ее почему-то не устраивала.
Впрочем, живи она сейчас, с этой «переменой фамилии» все было бы, наверное, иначе. Выбракованная в свое время серьезной наукой гипотеза, а верней сказать, пропагандистское утверждение польского ксендза-эмигранта Франциска Духиньского, будто русские – это не славяне, а бастарды, ублюдки, смесь расово-неполноценных финнов и татар, обрела в странах-лимитрофах, особенно на Украине, небывалую популярность. Это неудивительно, ведь чтобы вернуть хлопов-малороссов в великопольскую орбиту, для них антрополог-любитель делал исключение, признавая их почти равными полякам[1]. Кстати, давно подозреваю, что «Анну Андреевну Ахматову» любительница Достоевского и большая придумщица, одесситка Аня Горенко составила как комбинацию из имени-отчества одной (Анны Андреевны Версиловой) и фамилии другой (Катерины Николаевны Ахмаковой) героинь романа «Подросток». К слову сказать, Ахматова четырежды жила в этом районе: в 1920-21 годах в доме 7 по улице Чайковского, в 1922 году на набережной Фонтанки 18, затем – в известном Фонтанном доме (Литейный 53), и почти десять лет (1952–1961) на Кавалергардской 4. И опять-таки целых четыре памятника Анне Ахматовой украшают наш город, причем три из них находятся как раз в этом районе. Но если расположение двух (во дворе Фонтанного дома и неподалёку от места впадения Потемкинской в Шпалерную, как бы напротив Крестов), никаких возражений не вызывает, то к адресу третьего ахматовского изваяния (Восстания 8) вопросы имеются.
Восстания 8
Дело в том, что к этому месту Ахматова не имеет ровно никакого отношения. Да, в конце 1918 года здесь начал работу Институт живого слова, в числе лекторов которого был Н.С. Гумилев. Но они с Ахматовой к тому времени не только были в разводе, но и старались лишний раз не попадаться на глаза друг другу. И в таком случае уместней было бы в сквере напротив нынешней «элитарной» Павловской гимназии № 209 увидеть памятник если не самому Николаю Гумилеву, то, положим, Ирине Одоевцевой, регулярно посещавшей в 1918–1919 годах его занятия в Институте живого слова.
Между прочим, на той же улице Чайковского (дом 16 квартира 7) в начале 1930-х жила Анна Дмитриевна Радлова, десятью годами ранее по мнению Михаила Кузмина составлявшая конкуренцию Анне Ахматовой на поэтическом Олимпе, в тридцатые же годы – соперничавшая с Пастернаком и Лозинским как переводчик Шекспира, а еще позже – заключенная, умершая в лагере под Воронежем в 1949 году.
Анна Дмитриевна Радло
В пяти минутах неспешной ходьбы от последнего гумилевского жилища высится громада уже упоминавшегося нами одного из первых кооперативных домов в Петрограде, так называемого Дома Бассейного товарищества (Некрасова 58–60), органично сочетающего формы северного модерна и ассирийские рельефы фронтонов.
Здесь помимо семейства Правды Гейнике, известной нам как Ирина Одоевцева, проживал Павел Николаевич Милюков, историк, лидер кадетской партии, активнейший деятель думского Прогрессивного блока, во многом благодаря стараниям которого произошла Февральская революция.
Николай Калабановский. Карикатура на Милюкова и издателя «Речи» И. Гессена. 1910-е гг.
Чтобы более не возвращаться к гумилевской теме, назову еще один адрес поблизости и еще одно не слишком известное имя. На 8-й Советской в доме 21 с 1925 по 1930 год жил поэт и журналист, «черносотенец» и «алкоголик» Александр Иванович Тиняков (главные псевдонимы Одинокий и Герасим Чудаков).
Декларация Прогрессивного блока. «Биржевые ведомости» от 26 августа 1915 г
С середины двадцатых годов он обычно сидел «на якоре» на углу Литейного и Невского (Володарского и 25 Октября по-тогдашнему), на противоположной стороне от будущего «Сайгона», с табличкой «Подайте бывшему поэту» на шее и просил милостыню, хотя большевистскую революцию он поначалу вроде бы принял и издал несколько вполне лояльных режиму книг.
Александр Иванович Тиняков
8-я Советская 21
О таком же промысле, кстати, подумывал и Андрей Белый в 1923 году, вернувшись из Берлина в Москву и не имея там ни своего угла, ни заработка: «Мелькнула страшная картина меня, стоящего на Арбате с протянутой рукою: – Подайте бывшему писателю». Близкий младосимволистам (стихи его ценили как Александр Блок, так и – неожиданно – Даниил Хармс), Тиняков как бы уже по определению находился в оппозиции акмеистам, а соответственно и мэтру их Гумилеву.
В 1921 году за месяц до расстрела, и еще даже до ареста последнего, Тиняков сочинил такое по-своему пророческое стихотворение:
1
Впрочем, у польского антрополога в сутане были мощные предшественники. Так «безносый» (по слову Пушкина) итальянец Джамбаттиста Касти с ловкостью истинного дамского угодника писал исполненные обожания оды Екатерине II, а своей австрийской хозяйке Марии-Терезии одновременно (1790 год) рекомендовал поступать с «Тартарией» следующим образом: «Полезно было бы для всей Европы нарушить границы и как можно далее оттеснить эту сильную державу, хищную, коварную, лживую, лицемерную, беспокойную, наглую, опасную, ненасытную, чтобы вынудить ее снова свернуться вокруг Москвы, заставить отказаться от всякого влияния и притязаний на европейские территории и снова стать, как и в прошлые времена, азиатской державой». (Перевод С.Я. Сомовой). А десятью годами позже друг Гете, драматург, автор пьесы «Буря и натиск», директор Первого кадетского корпуса в СПб (Университетская наб. 15) Фридрих Клингер говаривал «Die Russen und die Menschen», выводя русских и вовсе за пределы рода человеческого.