Страница 15 из 19
Он самоутверждающе наводил чистоту и порядок и одновременно терялся в сомнениях и догадках. Да, его Маринка, действительно, училась во Владивостоке. Но зато все последующие его построения в её пользу не имели под собой никакой реальной почвы… Ну, во-первых, его последнее письмо вылетело из Жупанова с погранцовским вертолётом ровно неделю тому назад. Допустим, чья-то участливая рука в тот же день опустила его в голубой почтовый ящик Петропавловска-Камчатского. И оно же было извлечено ею из своего подъездного пусть на четвёртый, да нет, у ж е н а т р е т и й день с момента отправки – ненаучная фантастика! Следующая натяжка: двадцатиоднолетняя студентка Скормина Марина проживала на квартире у престарелой и очень дальней своей родственницы (всеми именуемой – бабулькой). При этом родители-сахалинцы откровенно балующие свою единственную дитятю и дорогими нарядами, и увесистыми продуктовыми посылками, именно по деньгам (и это было хорошо известно Груздеву!) держали её в большой строгости, если не в прямом утеснении. Бабулька же, со своей стороны, достойно, но так же очень скромно проживала на одну только вдовью пенсию – по потере кормильца. Подводим черту: практически не располагающая свободными деньгами, к тому же с весенней сессией на носу Маринка буквально на следующий же день с момента получения его письма садится в самолёт. Вдобавок ко всему ещё и исхитрившись (за одни только сутки!) выправить себе в милиции пропуск на въезд в погранзону закрытой Камчатской области. Всего этого п р о с т о н е м о г л о б ы т ь!
Оставалось прикинуть альтернативные варианты. Не будучи влюблённым по уши, Ростислав никаких опрометчивых обещаний другим женщинам, в том числе и состоящим с ним в очень близких отношениях, – не давал! Иными словами, ещё одной официальной невесты во всей его предшествующей жизни попросту не просматривалось. И за весь последний камчатский год он и письма-то свои слал исключительно на адрес геологической партии, то есть всему народу в целом. Отвечали ему, правда, по очереди (но опять же от имени и по поручению всего коллектива!) две геологини, разведёнка и незамужняя, и с обеими – чего греха таить! – у него в своё время было. В общем, получалось: что одна из них с бухты-барахты (во всяком случае ни словом, ни намёком не упредив о том самого Груздева), да к тому же ещё и угробив на пролёт от Москвы до Камчатки не менее полутора месячных окладов… Короче, по собственному почину и за свои добралась до полуострова, где заявилась прямиком в контору заповедника и для удобства и скорейшего достижения его, Груздева, назвалась евойной невестой (вот уж где народ оторвётся!). Что ж, и эта его версия на поверку выходила ничуть не меньше за уши притянутой, чем предыдущая…
И тем не менее, не иначе как в пику не сохранившей ему верности Маринке, он воочию представил себе сначала одну свою геологическую пассию и сразу же вслед за ней её предшественницу. Обе – высокие, фигуристые, по-спортивному ладные, одетые и подкрашенные так, как это во всём Советском Союзе умели – и могли это себе позволить – одни москвички. Он разглядывал их оценивающим мужским взором сначала – директора заповедника, затем главного лесничего и напоследок глазами Хохла, жизнеутверждающе почувствовав при этом: как его, груздевские, акции начинают явно играть на повышение!
Часть вторая
К А М Ч А Т С К А Я В Е С Н А
Г л а в а С Е Д Ь М А Я
На другой день вертолёт просто упал на Жупаново – с утра и внезапно. Груздев от самого рассвета держал ушки на макушке и бросился одеваться при первых же достоверных звуках… Но он только ещё лихорадочно натягивал сапоги на босу ногу, когда над вертолётной площадкой, расположенной в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от его домика, натужно грохоча двигателями завис Ми-8. Одного намётанного взгляда на который было достаточно, чтобы определить: что, во-первых, он перегружен, а во-вторых, нацелен явно не на посёлок.
В самом деле, только для вида зацепившись посадочным шасси за снежный покров и даже не останавливая винтов, а лишь слегка сбросив с них обороты, экипаж уже отдраивал дверцу пассажирского салона. Из неё прямиком в снег сиганул невысокий и весь из себя основательный за счёт зимней меховой униформы борт-механик. Первым делом он расторопно принял из чьих-то рук ярко-жёлтый кожаный чемодан и аккуратно пристроил его у себя между ног. А вслед затем галантно попридержал под локоток, помогая ей слезать по трапику, длинноногую по-городскому одетую девушку с непокрытыми белокурыми волосами, враз заметавшимися под упругими воздушными струями. Маринка!
Не выпуская девушки из цепких рук, бортмеханик что-то строго прокричал было ринувшемуся к ним напролом Груздеву, но вертолётные лопасти со всё и вся перекрывающим визгом рубили воздух… Тогда, продолжая накрепко удерживать её одной левой, летун с помощью правой воспроизвёл три весьма красноречивых жеста: постучал кулаком по собственному темечку, указал перстом на винты и энергично чирканул ребром ладони себе по горлу.
После чего до Груздева дошло: что его, точнее, их обоих – а они были высокой парой – призывают остерегаться винтов. Он послушно пригнул голову и остаток дистанции проскочил на полусогнутых. Маринка глянула на него ошарашенно…
Молодые люди стояли обнявшись, слегка припорошённые по-утреннему сухой снежной пылью, ещё мгновение назад помогая друг дружке удержаться под хлещущей бураном подъёмной струёю. Соединивший их борт уже целенаправленно закладывал вираж на север, а они, наконец-то, первый раз поцеловались.
Но даже и теперь то первое изумление в её широко распахнутых глазах, которое он было уже списал на вертолёт, на цепкую руку дотошного в соблюдении лётных правил бортмеханика и прочее, – не проходило!
И оставалось не без досады признать, что «всем прочим», по-видимому, и являлся он, Груздев, в нынешнем своём обличье. С запущенной в течение года (а волосатики семидесятых явно уже начинали выходить из моды) шевелюрой; с клочковатыми, неумелыми ножницами подправленными бородкой и усами; в наспех накинутой едва ли не на голое тело брезентухе… А ведь она знала и помнила его совсем иным: по-столичному приодетым, волосок к волоску в новоарбатовской «Чародейке» подстриженным, своеобычно элегантным – именно таким предстал перед нею год тому назад Ростислав Груздев, вознамерившись покорить и девушку, и Владивосток. И по меньшей мере, в первом, кажется, преуспел.
И вот сейчас по счастливому (счастливому ли?) своему обыкновению Ростислав вдруг обрёл возможность взглянуть на происходящее её глазами. Например, он не единожды живописал в своих письмах романтический домик над океаном. Но оттуда, где они в данный момент находились, до величественного вида на Тихий океан нужно было пробираться снежной целиной ещё шагов с полсотни, а она и без того безнадёжно увязала на своих шпильках даже в хорошо утоптанном снегу. Зато с возвышенного местечка, где они сейчас стояли, открывался вполне панорамный обзор на бывший рыболовецкий посёлок Жупаново.
Селенье было официально ликвидировано, как неперспективное, лет семь тому назад. Правда, заповедницкие до сих пор сохраняли (для себя!) в сравнительной неприкосновенности одну из центральных улиц бывшего Жупанова. Но зато в остальной его части они же первые и без зазрения совести из любого приглянувшегося им строения выхватывали что получше: выпиливали бензопилами стенной брус и половую доску, выламывали из всё ещё исправно несущих свою службу кровель шиферные листы, «с мясом» выворачивали ломами дверные и оконные блоки – загружали в вертолёты и отправляли на вроде бы благое дело, «на дальнейшее обустройство и развитие внутризаповедницкой сети лесничеств и кордонов». «До сэбя» с Жупанова также тащили: и местные погранцы, и метеослужба, и вояки-локаторщики с Горки. Так что с некоторых пор (и даже сами не заметив когда!) все они начали называть свой посёлок – «разбомблённым».
Прилёт всякого борта для местных старожилов являлся событием; и припозднившиеся заповедницкие тем не менее один за другим к вертолётке подтягивались – поглазеть на «последние известия». Мужчины все поголовно в спортивных, одинаково пузырящихся на коленях трико, но зато по плечам и торсу – в боевых, заслуженных, выбеленных солнцем и пургами штормовках и ватниках. Во всём лесничестве так и не прорезалось своего общественного парикмахера; и шевелюры, усы и бороды у иных были запущены до дикости…