Страница 19 из 20
Почти идеальный в наших глазах образ Франции несколько затуманивали лишь некоторые из профессоров МГИМО. Молодой преподаватель политэкономии Головко как-то заметил в ходе семинара: французы совсем не такие, какими вы их представляете. Они отнюдь не д’Артаньяны, а люди прижимистые, жуликоватые и смотрят на другие народы сверху вниз.
Из лекций по истории международных отношений выяснялось, что Франция – старый империалистический хищник, в свое время поработивший многие народы Азии, Африки и Америки, а затем устроивший кровопролитные колониальные войны во Вьетнаме, Алжире и ряде других мест. Нам разъясняли, что Париж сыграл не последнюю роль в развязывании Первой мировой войны, в подталкивании Гитлера к агрессии против СССР, что среди французов было много предателей во Вторую мировую войну. Лекторы внушали, что и современная Франция кишит реакционерами, которые пышут ненавистью к СССР и другим прогрессивным силам человечества, плетут против нас интриги.
На занятиях по экономическим предметам тоже обнажалось не совсем приглядное лицо французского капитализма. Оказывается, он отличался паразитизмом, многие французские богатеи ничего не делали и жили за счет процентов на вложенный капитал. Другие же капиталисты, владевшие средствами производства, нещадно эксплуатировали своих соотечественников, которым ничего не оставалось как постоянно бастовать.
Критика Франции и французов, отчасти абсолютно справедливая, мало, однако, меняла сознание студентов. Мгимовцы в своем большинстве, как и сочинские школьники, скептически относились к советской пропаганде и одновременно основательно идеализировали образ «запретного яблока», Запада с его, как казалось, красивой, богатой, вольготной, разнообразной жизнью.
В 1968–1970-х годах во время стажировки в Сингапуре я не переставал интересоваться французской музыкой. Сначала искал пластинки с записями Адамо в местных магазинах. Ничего не нашел. В «бананово-лимонном» о нашем кумире слыхом не слыхивали.
В конце концов пронюхал о функционировании при посольстве Франции культурного центра. Помчал в посольство и к своей великой радости получил там целую стопку пластинок Адамо во временное пользование. Переписал песни на магнитофон и с тех пор стал регулярным клиентом культурного центра. Записи репертуара Адамо и других французских шансонье с каждой оказией переправлял в Москву Наташе. А сам, помимо пластинок, заимствовал в культурном центре французскую периодику и почитывал ее, чтобы не забыть язык. Практиковал и устный французский.
В нашей интернациональной группе, обучавшейся в местном университете китайскому языку, со временем появились двое французов, парень и девушка. Оба активно участвовали в студенческих волнениях в Париже весной 1968 года и теперь скрывались от возмездия французских властей в далеком Сингапуре. Штудировали китайский и одновременно готовились к очередной революции. Заявляли, что капитализму скоро крышка, так как он испортил людей, сделал их рабами денег, роскоши. Кроме капитализма французские однокашники питали антипатию к англичанам и особенно к американцам. А вот со мной парень-француз делился премудростями французского мата (в обмен на русский), а девушка помогала шлифовать нормативную лексику и грамматику.
По возвращении из Сингапура, поступив на работу в МИД СССР, с Францией не соприкасался, как вдруг пришла волнительная новость: в Москву на гастроли едет наш кумир Сальваторе Адамо. Через мидовские каналы «пробил» бронь на его концерт и помчался в кассы лужниковского стадиона выкупать билеты. Только получил их, как ко мне, буквально у самых касс, приклеился жилистый молодой человек азиатской внешности. Представился Руфатом Рискиевым, чемпионом СССР и чуть ли не мира по боксу. В подтверждение личности продемонстрировал брошюру о собственных боксерских подвигах. А затем попросил уступить ему билеты на концерт Адамо. Объяснил, что специально прилетел из Ташкента, так как боготворит этого французского шансонье. Обожает Адамо и подруга Рискиева.
Я ответил категорическим отказом, но Рискиев не сдавался. Следовал за мной по пятам, вплоть до МИДа. И все уговаривал, и уговаривал. Я не сдавался и наконец исчез в здании министерства, куда Рискиева, естественно, не пустили. Но когда четыре часа спустя, по окончании рабочего дня, вышел на улицу, то первым, кого увидел, был Руфат. Он ждал меня со скорбно просительным выражением лица. Не выдержал и подарил боксеру два своих билета. Так мы с Наташей из-за моей сердобольности не попали на свидание с Адамо, единственным певцом, которого мы и тогда, и в последующие годы по-настоящему боготворили.
Забегая вперед, отмечу, что уже в начале XXI столетия Адамо вновь гастролировал в Москве. И мы опять пропустили его концерт, помешал целый набор обстоятельств. В том числе и то, что опасались разочароваться – ведь наш любимец, конечно же, постарел и наверняка пел уже не так, как прежде.
В 1973–1979 годах в период работы в Генконсульстве СССР в Сан-Франциско о Франции мы вспоминали нечасто, но все-таки случалось. Обращало на себя внимание противоречивое отношение американцев к Франции и французам. С одной стороны, местная публика, особенно элита, уважала различные достижения французской материальной и духовной культуры.
Самыми престижными слыли в США французские рестораны. Преклонение перед французской кухней было столь велико, что даже в заштатных закусочных норовили назвать пару блюд по-французски. Например, куриные почки яambй (в переводе с французского – поджаренные) или баклажаны sautй (тушеные). Утка, телятина, фрукты тоже могли фигурировать под французским именем (а в скобках для несведущих давался перевод вычурных слов). Модным считалось прибавить к названию ресторана французский артикль «лё» или «ля», обучить официанта говорить по-английски с легким французским акцентом.
Ну а уж в настоящих французских ресторанах акцент был просто визитной карточкой заведения. В Сан-Франциско главные из них были сосредоточены на холме Ноб, где когда-то обитали «отцы» Калифорнии – олигархи XIX столетия Стэнфорд, Хантингтон и прочие, а позднее разместились эксклюзивный клуб «Юнион Пасифик», самые дорогие гостиницы и жилые дома.
Ресторан «Большая четверка», названный в честь все тех же «отцов» штата, приютился на первом этаже отеля «Хантингтон». Ни отель, ни тем более ресторан, своего существования особенно ничем не выдавали. У центрального подъезда имелись две вывески, но настолько маленькие и невзрачные, что на фронтоне массивного, классического стиля здания их не было видно. Это являлось не упущением хозяев, а их политикой. Они умышленно избегали рекламы и ее «продукта» – толп разношерстной публики с улицы. В отеле останавливались только «сильные мира сего». В ресторан спускались постояльцы. Там можно было встретить и городскую знать, но только самую высшую.
В ресторанном зале царила чинная атмосфера. Бесшумные официанты, услужливые лакеи, вышколенный мэтр. Столы из красного дерева покрыты дорогими скатертями, посуда из нежного фарфора, приборы из серебра. На полах расстелены персидские ковры, на столах стоят элегантные свечи в хрустальных подсвечниках, на стенах висят дорогие картины.
Неподалеку от «Большой четверки» также незаметно функционировал «Лё Клаб». Попасть в этот ресторан, вообще не имеющий вывески, можно было только через подъезд жилого дома с баснословной квартплатой. Еще одним заведением из данной категории являлся в 1970-е годы ресторан «Алексис». По своему внутреннему убранству это был ярко выраженный грузинский ресторан, начиная с резной мебели и кончая чеканкой на стенах. Но блюда и там, как и в других ресторанах для «высшего света», готовились в основном французские.
Любая другая считалась грубоватой. Как разъяснял один гурман, завсегдатай ресторанов, французская кухня – это вызов природе. Она подчиняет природу своей воле и создает собственную уникальную природу.
Итальянскую кухню вышеупомянутый гурман ставил на второе место после французской, но при этом подчеркивал, что итальянские блюда и вина лишь идеально воспроизводят природу. Они продукт труда, а не таланта.