И занавес опускается (ЛП)

Он повел меня по широкому коридору с кремовыми стенами и золотисто-багровыми коврами на полу в дальнюю комнату, опираясь при ходьбе на трость.

По пути он пояснил, что первый этаж своих апартаментов приспособил для учебных целей с согласия университета. Поскольку стареющему профессору было тяжело передвигаться по растянувшемуся на километры университетскому городку, кафедра была размещена в пределах его физических возможностей.

— К тому же, — заметил он, — некоторые занятия продолжают проводиться здесь, в кампусе на Вашингтон-сквер-парк. Для многих наших студентов это оказалось наиболее удобным местом.

Мы вошли в просторную комнату, которую профессор, очевидно, использовал в качестве классной комнаты.

На дальней стене висела доска, а перед ней стоял круглый стол, за которым могли уместиться, по меньшей мере, десяток студентов.

Огромное, во всю стену окно по левую руку открывало потрясающий вид на конюшни нью-йоркского университета.

Возле окна стоял простой стол из орехового дерева, отполированный до блеска. За ним уже сидели Алистер с Изабеллой. Оба сразу же поднялись, чтобы поприветствовать меня, и мы обменялись несколькими ничего не значащими любезностями, прежде чем перейти к делу.

— Итак… Вы хотите, чтобы я взглянул на новые улики и в свете них пересмотрел свои старые заключения.

Доктор Вольман аккуратно опустился на стул и достал шелковый платок, чтобы протереть линзы очков.

— Верно.

Я открыл свой портфель и начал выкладывать на столе фотографии татуировки Эммелин Биллингс, которые вчера вечером проявил для меня фотограф в Добсоне.

— Мы надеялись, что вы сможете что-то из них вынести, — произнёс я, и эксперт по почерку придвинулся ближе к столу.

Он медленно рассматривал каждую фотографию, поднося её к свету и что-то бормоча под нос.

— Осторожней, — попросил я, когда мне показалось, что он обращается с ними гораздо более грубо, чем мне хотелось бы. — Нам ещё нужно вернуть их полиции.

Вообще то, я должен был отдать их Малвани уже давно, но он настолько радовался аресту По, что совершенно забыл про эти улики.

Я сделал восемь фотографий крупным планом, и сейчас мы трое с надеждой смотрели на изучающего их доктора Вольмана.

В конце концов, он печально покачал головой.

— Я не могу вам ничем помочь. Анализ почерка не может интерпретировать то, что было написано иглой, а не ручкой. Можно попробовать вынести что-то из грамматики, но не из самой манеры написания.

Он отодвинул фотографии в сторону и вздохнул.

— Ну как можно быть таким ублюдком…

Он покосился на Изабеллу.

— Простите мне это ругательство, мисс, но если Эммелин Биллингс была жива, когда убийца наносил татуировку, девушка пережила истинную пытку.

Он на секунду замолчал.

— А вы знаете, была ли она жива?..

— Не знаем, — покачал я головой. — Пока не знаем.

И чтобы это выяснить, мне необходимо связаться с офисом коронера. Вряд ли Малвани решит сам сообщить мне подробности.

Я проигнорировал ещё один укол вины за то, что мы продолжаем расследование за его спиной.

Алистер легонько барабанил пальцами по столу, чья поверхность была такой же блестящей, как и стол доктора Вольмана. Наконец, он заговорил, тщательно подбирая слова:

— Мужчина, которого мы ищем — а все свидетельства указывают на то, что это действительно мужчина, — имеет самый необычный преступный умысел, с которым я только сталкивался в своей карьере.

— Ты изучил стольких жестоких преступников, совершивших ужасные поступки. Я не понимаю, почему ты считаешь этого человека уникальным, — тихо произнесла Изабелла.

— Потому что я уверен, что мы ищем человека, чьё личное обаяние полностью скрывает его склонность к насилию. По словам друзей жертв, по меньшей мере, у двух девушек появился новый кавалер, который заваливал её подарками и всячески ухаживал.

— У многих актрис есть поклонники, — заметил я. — Нет никаких доказательств того, что за девушками увивался один и тот же человек.

— Как и нет доказательств обратного, — парировал Алистер и глубоко вздохнул.

— Кем бы он ни был, ему удалось завоевать доверие своих жертв и убедить их встретиться в театре в позднее время. Он убивает их только после того, как знакомится и соблазняет. И такое поведение показывает нам две яркие, черты личности этого убийцы: любовь к театральности и жестокость.

— Но его склонность к жестокости не была настолько очевидна до убийства мисс Биллингс, — взволнованно заметила Изабелла. — Первых два убийства были… почти поразительно красивыми.

— Потому что прежде он не отмечал их тела, — задумчиво произнес Алистер, — в отличие от последнего случая.

Эта же мысль посетила меня прежде в мертвецкой.

— Почему же он изменил свое поведение?

Алистер откинулся на спинку стула и переплел пальцы.

— Именно над этим я размышлял с тех пор, как ты мне об этом рассказал. И вот что я понял: в последнем убийстве, в отличие от предыдущих, его безжалостность не была так заметна.

— Но татуировка на её теле должна значить что-то еще! — настаивал я.

Я обращался к Алистеру, но ответила мне Изабелла.

— Возможно, мы сможем понять, зачем он это сделал, если взглянем на то, что он написал.

Я выпрямился на стуле.

— Да, об этом я тоже хотел поговорить.

Я снова разложил на столе фотографии.

«Во тьме безутешной — блистающий праздник…

… И Червь-Победитель — той драмы герой!»

— Я так понимаю, что «блистающий праздник» — это про театр, — произнёс я. — Он упоминал про это в письме в «Таймс».

— Либо это еще один способ упомянуть По, — заметила Изабелла, вскидывая на меня горящие глаза.

— Каким образом? — удивлённо поинтересовался я.

— Эти две строки — выдержка из стихотворения Эдгара Аллана По под названием «Червь-Победитель», — ответила она. — В этом спектакле по сцене бесцельно бегают скоморохи, преследуя Призрака, которого никогда не поймают. В зале «сидят Серафимы и плачут», а в конце пьесы появляется гигантский червь, который съедает всех скоморохов. И на этом занавес опускается.

— Звучит ужасно, — ошеломлённо выдавил я.

Изабелла рассмеялась, и смех её был похож на звон колокольчиков.

— Это и выглядит ужасно. Основная мысль стихотворения в том, что жизнь — нелепый танец, в конце которого нас ожидает отвратительная смерть.

— То есть, буквально — черви, поедающие наше тело в могиле? — спросил Алистер.

— Да, — кивнула она.

— И зачем, во имя всего святого, писать это у девушки на спине? — произнёс я.

Изабелла ответила тихо, но уверенно:

— Думаю, он пытается нам сказать, что мы и есть те Серафимы.

— Почему? — не понял я.

— Потому что наша судьба — наблюдать и плакать. Мы ничего не можем изменить, — тихо ответила она. — И он осквернил её тело. Так, как это сделал бы Червь-Победитель.

На несколько секунд в комнате повисла мрачная тишина.

— Но кто он такой? — воскликнул я, барабаня пальцами по столу. — И почему он выбирает своими жертвами актрис Фромана?

— Он — коварный обольститель. Вспомните: он убеждает каждую из женщин красиво одеться. Возможно, они даже репетируют это на сцене, после того как все уйдут домой. Он ведь говорил каждой жертве, что «сделает из неё звезду».

Я вспомнил Чарльза Фромана, репетировавшего в отеле «Никербокер» сцену с очередной Джульеттой.

Но решил вернуться к этим мыслям попозже.

— Момент осознания каждой жертвой его истинных намерений был ужасным, жестоким предательством. А удушение само по себе — один из самых болезненных способов убийства. Поэтому даже если он и обставил смерть каждой женщины красиво и умиротворённо, на самом деле она не испытывала ничего, кроме боли и страха.

Я замолчал.

Я был согласен с Алистером: этот убийца — один из самых бесчеловечных за все годы моей работы.

— Подытожим, — произнёс Алистер. — Мы знаем, что имеем дело с необычайно жестоким убийцей. Мы знаем, что этот убийца — не Тимоти По и, возможно, теперь доктор Вольман сможет нам это любезно подтвердить.