Предрассветная тьма (ЛП)

— Ава, милая? — от глубокого южного акцента отца меня охватывает чувство комфорта. Он входит с улыбкой, полной сочувствия, на морщинистом лице. — Ты же знаешь, что я люблю тебя.

— Конечно.

— Но… — почесав свою седую бороду, он пересекает комнату и садится на край моей кровати. — Я пытаюсь проявить понимание, правда, но мне нужно знать, кто был тот человек.

— Я не знаю, кто это был.

И это не ложь. Я не знаю, кем он был за пределами той комнаты. Папа делает глубокий вдох и закрывает глаза. Я вижу, как он сглатывает и выдыхает.

— Ава. Ты не помогаешь мне, отказываясь говорить. Я найду его.

Я качаю головой.

— Ты не сможешь найти призрака, пап.

Он смотрит на меня, сощурившись, на лбу появляются глубокие морщины.

— У меня кончается терпение, Ава.

— Он не сделал мне ничего плохого. Люди, которые сделали, — он убил их. Он меня спас, — я чувствую, как стягивает грудь, горло сжимается. — Он спас меня, папа.

Отец со стоном запрокидывает голову назад и некоторое время смотрит в потолок.

— Пап? — он опускает голову и смотрит на меня. — Что важнее для тебя? Я или месть?

Он хватает меня за ногу и сжимает её.

— Всегда ты. Ты и твоя мама — мой мир.

— Тогда оставь его в покое. Если ты убьёшь его, это сломает меня. Пожалуйста, папа.

Закрыв глаза, он тяжело вздыхает, хватает меня и притягивает к своей груди.

— Ты просишь у меня чертовски много.

— Я знаю.

Он держит меня ещё несколько минут. Я слышу, как у него в груди сердито колотится сердце, потому что я только что попросила человека, который живёт ради крови и возмездия, простить — отпустить. Не говоря ни слова, он встаёт и идёт к двери.

— Только ради тебя, Ава… — папа открывает дверь, тихо закрывает её за собой, и вот я лежу одна со своими мыслями. Я пытаюсь мечтать, я пытаюсь читать, я пытаюсь заняться хоть чем-нибудь, лишь бы не думать о Максе, и терплю поражение. Наконец, я решаю принять ванну и, спотыкаясь, иду в ванную, включаю воду и наблюдаю, как вода течет из крана.

Я сижу на ступеньках у мраморной ванны. Опустив руку в теплую воду, я слушаю эхо заполняющей глубокую ванну воды. Эта ванная больше, чем гостиные большинства людей. Она открытая и роскошная — это то, что я когда-то принимала как само собой разумеющееся. В динамиках под потолком играет музыка. Я смотрю на своё отражение в зеркалах, окружающих ванну. Мой взгляд задерживается на хрустальной люстре, висящей в центре над массивной с льющейся через край водой ванной, и я смеюсь. Такое расточительство, такие ненужные вещи. И все они куплены на кровавые деньги.

Сто шестьдесят восемь часов. Семь дней. Вот сколько я уже дома. Столько я в «безопасности».

Я поворачиваю кран и скидываю халат, затем вхожу в обжигающую воду. Шипя на небольшое жжение, я погружаюсь в неё. Хорошо, что я чувствую боль, потому что без Макса я онемела. Я наклоняюсь назад на край ванны и смотрю перед собой на отражение пола на потолке. Я должна была бы узнать ту девушку в отражении, но я не знаю, и правда в том, что я никогда её не знала. Так же, как и всё в этой семье, я провела свою жизнь как хамелеон.

Любой, кто смотрел на меня, должно быть думал, что я счастлива; как они могли думать иначе? Я была черлидером. Популярной. Красивой. Я улыбалась, но я вела себя так — я была таким человеком, потому что от меня этого ждали, а когда внутри у тебя хаос, ты просто хочешь, чтобы снаружи всё выглядело в порядке. Ты улыбаешься, и никто не спрашивает у тебя, в чём дело, но когда ты плачешь — о, когда ты плачешь, люди не оставляют тебя в покое.

Та девушка, которая прямо сейчас смотрит на меня, она не улыбается, потому что не умеет. Она устала. Она разрушена изнутри. Та девушка, которой я была долгое время, и так больно, наконец, её видеть. Она заставляет меня чувствовать стыд, чувствовать себя глупой и потерянной. Что со мной было не так? Почему из всех людей в мире это случилось со мной — нет, не имеет значения, что это случилось со мной, почему это, чёрт возьми, вообще произошло с кем-то? И почему мы позволяем этому разрушать нас? Зачем мы скрываем свои шрамы? Я скажу, почему: потому что шрамы уродливы, вот чему нас учат. О, притворяйся, что ты счастлив, делай вид, что ты совершенен, потому что никому не нужен хаос. Но шрамы — история нашей жизни. Хорошее, плохое — вот что нас определяет, как бы то ни было, и Макс учил меня, что если бы только мы были более открытыми, мы нашли бы людей, которые по-настоящему любили бы нас, и нас не беспокоили бы так те, кто не может понять, что истинная красота — в недостатках. А если бы мы все были идеальны, красоты не существовало бы вовсе.

Я глубже погружаюсь в воду, пока вода не достаёт до носа. Закрыв глаза, я вижу Макса. Его улыбку. Его слишком тёмные глаза, которые знали меня до того, как я сама узнала себя. Грудь сжимается, и эта темнота накрывает меня. Она пробирается сквозь мои мысли как паук, опутывая мои чувства шелковыми нитями печали. И я плачу. Я всхлипываю. Моё сердце снова и снова разбивается, потому что он бросил меня. Он спас меня, только чтобы убить своим уходом. Он стал призраком, а любить призрака — жалкий способ, которое находит сердце.

И некоторые вещи, ну, теперь я в это верю, что некоторые вещи хуже смерти.

По воде идёт рябь, свет от люстры отражается от поверхности, маня меня. «Что было бы с мамой, если бы она нашла меня утонувшей в этой ванне?» Я отгоняю эту мысль и заставляю себя подняться, потому что я себе не доверяю. Но несколько минут спустя я ловлю себя на том, что глубже и глубже погружаюсь, опускаюсь всё ближе и ближе к воде. Я хочу этого. Я жажду этого, потому что любить его — это тюрьма, а я верю, что свою свободу я найду только в холодных объятиях смерти.

Моё тело скользит вниз под воду, и я лежу на дне ванны, глаза открыты, я смотрю на искаженный вид поверхности. Я всё контролирую. В конце концов, я могу контролировать свою жизнь, и в этом я нахожу мир. Всё, что мне нужно сделать, — это сделать вдох.

Один. Глубокий. Вдох.

Интересно, каково это будет… и затем, я просто всё отпускаю. Мои руки цепляются за скользкий край ванны, потому что разум хочет, чтобы я боролась, чтобы я выжила. Но сердце — зверь гораздо сильнее, и я использую руки, чтобы удержаться под водой.

Интересно, существует ли рай или ад, и я думаю о том, попаду ли я в ад, боясь, что я уже была там. Я снова набираю полный рот воды. Чувствую, как жжёт и щиплет. Такое чувство, будто грудь в огне, сердце дрожит с каждым быстрым ударом. Зрение ослабевает. Меня охватывает слабость, и следующее, что я знаю… Я падаю во тьму, которая звала меня всё это время.

И в этой тьме будет мир. Мир, небытие и…

Глава 33

Макс

Полоска прилипает к резиновым перчаткам, и я пытаюсь оторвать её. Я запечатываю конверт скотчем, потому что чёрта с два я оставлю свой грёбаный ДНК. Я распечатал письмо в почтовом отделении на окраине городка Лафайет. Я описал всё, рассказав им, какие листы бумаги лежат внутри. Я дал знать им обо всех девушках, которых забрали и продали, что все те люди, у которых они находятся, — преступники, покупающие других людей. Я заплатил какому-то пацану на автобусной остановке пятьдесят баксов, чтобы он написал адрес отделения полиции на конверте. Пульс бешено колотится, когда я опускаю окно своего грузовика. Я останавливаюсь на парковке у потового отделения Нового Орлеана, рядом с почтовым ящиком — всё ещё в перчатках — и опускаю конверт в ящик, затем уезжаю.

Я несколько часов еду наобум, наконец, остановившись в каком-то маленьком кафе в Билокси.

— Ещё кофе, сэр?

Я поднимаю взгляд от пустой чашки на молодую официантку. Её тёмные волосы забраны в хвост, вокруг глаз слишком много теней. Она улыбается, держа дымящийся чайник с кофе. Я двигаю кружку по столу и киваю.

Она не уходит, когда наполняет ее, поэтому я снова поднимаю на неё взгляд.