Страница 37 из 48
— Почему ты выбрала имя Гвиневра? — спрашиваю я с улыбкой.
— Она была королевой Камелота, — Ава отворачивается от зеркала и заползает на кровать, ложась на живот и подперев руками подбородок. — Согласно некоторым историям она была похищена. Подумала, что это уместно, — она улыбается. — А Стивенс, потому что, ну, Стивен Кинг.
— Ты и твои книги.
— Они были способом убежать. Способом, при помощи которого я выбрасывала всё дерьмо из своей головы. Это красота историй, которые позволяют тебе быть, кем хочешь. Ты можешь погрузиться в миры и людей и истории любви, ты можешь чувствовать эмоции и забыть, кто ты. Эти истории помогли мне не сойти с ума.
— Погрузившись во что угодно, кроме реальности, да?
— Ага.
Я закрываю её паспорт и незаметно опускаю его в передний карман моего чемодана.
— Раз уж мы говорим о твоём погружении… — я останавливаюсь, а она смотрит на меня, сузив глаза.
— Что, Макс?
Часть меня не хочет спрашивать её, но я должен, чтобы очистить свою совесть:
— Ты уверена, что не хочешь, чтобы я отвез тебя домой? Я могу.
Она переводит взгляд на одеяло, тянет за свободную нитку и вздыхает.
— Нет, я хочу остаться с тобой.
И я киваю, в животе всё переворачивается, потому что я боюсь, что она даже не поняла бы этого, если бы захотела уйти от меня.
— Итак, — шепчет Ава. — Куда поедем?
Я пожимаю плечами.
— Куда захочешь.
— В Италию. К подножию Везувия.
Я внимательно смотрю на неё, улыбаясь.
— Это необычно.
— Помпеи, — она изгибает бровь дугой.
— А, я понимаю. Ты хочешь жить у подножия трагедии.
Улыбаясь, она быстро меня целует.
— Конечно, именно там я тебя и нашла.
И я хочу взять её. Я хочу спать с ней, но не буду. Я не уверен, готова ли она после всего того, через что она прошла с Джебом, и на данный момент этого достаточно.
Ава хватает свой журнал с прикроватного столика и листает страницы, потом кладёт его передо мной. Я ложусь рядом с девушкой, обняв её за тонкую талию, положив подбородок ей на плечо, внимательно читая слова:
Крылья ангела и язык змеи —
Соблазн зла для молодых.
Бледная кожа и спокойные глаза
Утаивают создание, что находится в нем.
Она видит движение, быстрое и лёгкое,
Блеск зубов и кривую улыбку.
Едкий смех, и он шипит её имя.
Поток затхлого воздуха и прикосновение его клыков:
— Дитя моё, любовь моя, тебе не следует бояться моей распутной руки,
Просто прими эту тьму, не борись с моими коварными планами.
Моя чешуйчатая кожа и изощренная ложь, разве они не прельщают твои бархатные губы?
Мои острые когти вызывают боль, когда я крепко сжимаю твои хрупкие бёдра?
Пойми же ты, что ты слишком быстро веришь, тебя слишком легко обмануть словами, которые впускают меня.
Маска зла, о дитя, о любовь, ты нашла свой приют, скрытый в моем грехе.
Её слова так таинственно мрачны и полны боли, и я бы солгал, если бы сказал, что не был заинтригован — восхищён, влюблен в эту её сторону.
— И в этом твоя тьма, идущая к свету, да? — спрашиваю я, убирая прядь волос с лица Авы.
— Я могу писать только об этом. Единственный способ, при котором это не поглощает меня, — это выбросить это из головы, и слова — невысказанные слова — это единственный способ, когда я могу сделать это так, чтобы меня это не убивало.
Я притягиваю лицо Авы к своему и целую её. В тот момент, когда я отстраняюсь, я всё вижу на её лице. Она мыслями ушла туда. Она перенеслась и упала в ту глубокую бездну, где живут все её воспоминания, постоянно пытаясь взобраться вверх по скользким стенам.
— Ава? — зову ее я.
— Что заставляет людей делать такое?
— Я не знаю.
— Что заставляет людей причинять такую боль ребёнку? Как кто-то может сделать такое с ними? Это ненормально и извращённо, и я ненавижу его. Я ненавижу его так, что время от времени меня это почти изматывает.
И я чертовски хочу убить этого человека, кем бы он ни был, за то, что лишил её невинности. Если бы я мог найти его, я бы нашёл и, чёрт возьми, получил бы от этого удовольствие. Я бы умылся его грёбаной кровью. Взяв Аву за плечи, я притягиваю её к себе и держу.
— Скажи мне его имя. Пожалуйста, скажи мне его имя.
— Это был мой дядя… — длинная пауза. Я вижу, как она борется с этим. — Его звали Джонни, — шепчет она мне в шею, и всё моё тело застывает от шока.
Кажется, что время замедляется, возможно, чёрт возьми, останавливается, когда мысли возвращаются к тому моменту, когда я проломил тому человеку череп молотком. Кровь — всё, что я мог видеть у себя в голове, и всё в мире только что стало ясно. Судьба. Она моя судьба, и я никогда не смогу, чёрт возьми, отвергнуть это, пока я живу.
— Он мёртв. Кто-то его убил, — говорит она. — И знаешь, что? Когда я узнала, что он мёртв, я часами танцевала. Я плакала как ребёнок, потому что кто-то, кого я даже не знала, спас меня, когда я сама не смогла спасти себя, и потом, когда мне удалось перестать плакать, я улыбнулась. Я благодарила Бога, потому что это означало, что я была в безопасности.
Я сглатываю. Моё сердце бьётся о рёбра, как запертый в клетку зверь, пытающийся освободиться из тюрьмы.
— Джонни Донован? — мой тон пропитан ненавистью.
Она кивает. Скажу ли я ей? Скажу ли я ей, как на самом деле мы связаны друг с другом?
— Теперь я верю в судьбу, — говорю я. — Я верю, что нам суждено быть вместе.
Она отстраняется от меня, с любопытством сузив глаза.
— Почему?
— Тот человек изнасиловал мою сестру, и я убил его. Когда мне было шестнадцать, чёрт возьми, я убил его.
Её лицо становится бледным, губы дрожат. Кажется, проходит около часа, прежде чем её рот готов воспроизвести слова, но даже тогда не произносится ни одного звука. Для неё это трудно усвоить, я думаю. Человек, которого, как она думает, любит, только что признался в убийстве её дяди-насильника, того, кто погубил её… но как ей себя чувствовать?
— Значит, ещё до того, как ты узнал меня, ты спас меня, — и губы Авы прижимаются к моим, слёзы льются по её лицу, когда она вцепляется в меня так крепко, что этого было бы достаточно, чтобы вырвать грёбаного дьявола с его трона и заставить его умолять на коленях. — Ты всегда спасал меня.
Я нашёл в ней кое-что, несравнимое больше ни с чем. Наши демоны одинаковы, и хотя в глубине души я знаю, что по отношению к ней это несправедливо, я эгоист. Я очень эгоистичен, и как плохо должно быть для людей жить во лжи, о которой они даже не знают?
***
Я не могу спать. Я ворочаюсь с боку на бок, снедаемый угрызениями совести. Как только завтра мы уедем, назад пути не будет. И то, что я делаю, в самом деле, лучше для неё? Чёрт меня побери. Это для неё лучше?
Мои мысли возвращаются к Лиле, к её безжизненному взгляду, прикованному к потолку того особняка. В конечном счёте, я понимаю тех людей, хотя хотелось бы, чтобы не понимал. Пока Ава спит у меня на руках, совершенно ранимая, абсолютно моя, я понимаю, что это за чувство — ну, я думаю, очень мало людей когда-либо испытают его.
В природе человека быть сильным, ставить всё на кон… Люди хотят быть теми, кем они не являются. Они стараются произвести впечатление, превзойти, защитить свои сердца и гордость. Женщины, покинувшие тот дом, — у них не было тех вещей. Они были обнажённые. Они были открыты и свободны от ожиданий. В некотором смысле, совершенно чистом, хотя они были самыми грязными из грязных. Лишённые всей этой социальной ерунды, они были вынуждены любить.
И кроме всего прочего, любовь чиста… она не осуждается, и она открыта, и все эти особенности редки. Так редки из-за того, как уполномочены мы стали, как всемогущи и горды. Те женщины, они были созданы не знать ничего, кроме любви, и, к сожалению, это стоит больше того, что можно купить за деньги. Теперь я это понимаю, потому что именно «это» сейчас отдыхает у меня на груди.