Страница 51 из 84
Массивной ладонью, тыльную сторону которой густо покрывали волосы, пан Медлер предпринял попытку зачесать назад свои чёрные, растущие на голове жёстким ежиком волосы. Зачесал их один раз…. второй раз…. третий…. и оставил это занятие, прекрасно понимая, что зачесать назад свои непослушные волосы ему все равно не удастся и они снова и снова будут упрямо топорщиться в разные стороны, привнося в его прическу привычный хаос и неразбериху. Тогда зачем же он это делал?.. Да потому что именно так, совершенно машинально, всегда делает его хозяин барон Ордоновский, когда черные локоны его волос выбиваются вдруг из прически и падают ему на лоб. Так, именно так, теперь всегда делает и он, пан Казимир Медлер, в точности копируя действия своего барина.
Разобравшись с волосами, пан Медлер всё внимание перенес на свои сапоги, как всегда, начищенные до безупречного блеска. А как же!.. Разве мог он появиться пред хозяином в нечищеных сапогах! Он всегда помнил, что его Пан этого не приемлет!!!
Не найдя нареканий к безупречно начищенным сапогам, он выпрямил спину и одёрнул свою светлую холщовую рубашку, длинные полы которой прикрывали почти до колен его чёрные штаны, заправленные в сапоги. В районе предполагаемой талии, рубашку перепоясывал узенький черный ремешок, на котором висела большая связка ключей от всех кладовок и подсобных помещений, находящихся в имении.
Желая внести в свой образ акцент на неотразимость, пан Медлер застегнул все четыре пуговицы надетой на нём душегрейки, сшитой из добротного коричневого сукна и подбитой заячьим мехом. Со своей любимой душегрейкой пан Медлер расставался крайне редко, ну, может, только летом, и то, в самые жаркие его денёчки. Он безоговорочно верил в то, что душегрейка добавляет его образу барственность.
Внимательно присмотревшись к своему двойнику, отражающемуся в зеркальном простенке, и придя к выводу, что душегрейка с расстёгнутыми пуговицами смотрелась гораздо эффектней, он расстегнул ее снова. В душегрейке с расстегнутыми пуговицами пан Медлер понравился себе, даже очень, и в его сверкающих чёрными угольками глазах промелькнуло радостное удовлетворение тем самым двойником, отражающимся в зеркальной поверхности простенка.
По природе своей пан Медлер был человеком заносчивым и, что самое страшное, очень жестоким, а вверенный ему господами «портфель» управляющего имением испортил его окончательно…
Самоуправство пана Медлера не знало границ… Как заправский отставной вахмистр-преображенец, чинил он самосуды над бесправными мужиками, засекая их до полусмерти, а то и до смерти… Не отказывал себе в удовольствии, поскольку отличался развратным нравом, завалить где-нибудь на сеновале очередную зазевавшуюся «бабёху», чтобы показать ей, «необразованной дуре», как умеет любить настоящий мужчина. Они же, все эти «бабёхи», познавшие ласки «настоящего мужчины», от страха быть разоблаченными перед мужьями и опозоренными перед окружающими, унижения, причиняемые им паном управляющим, сносили молча…
Но больше всего на свете пан Медлер любил портить девственниц. Для этого он просил у проштрафившихся батраков молоденьких их дочерей. За любовные услады с их дочерьми он списывал с несчастных отцов долги и даже трудоустраивал их на более легкие работы.
Обласканный господами, он чувствовал свою вседозволенность и безнаказанность. За дело, а больше для острастки, бил он своей знаменитой плеткой и батраков в поле, и дворовых людей, и домашнюю прислугу своего Пана. Плетка управляющего, сплетённая из кожаных ремешков в длинную тонкую косичку, всегда торчала из-под правого голенища его сапога, дисциплинируя дворовый люд даже при одном их взгляде на неё. Особенно по субботам, в день «обучения нравственности», отводил пан Медлер душу своей плеткой. На конюшнях стоял стон от побоев разбушевавшегося пана управляющего. Бил он несчастных, сколько попало, куда попало, а порой….. и чем попало. «Ничего, батрак палку любит, – оправдывал он свое усердие. – Я из скотов людей делаю», – гордился своей причастностью к ответственному делу.
Благодаря нещадной муштре, порядок в имении барона Ордоновского был образцово-показательным. Но жизнь дворовых была тяжелее, чем у солдат в окопах кровопролитной войны.
Пожаловаться барину на бесчинства испорченного тиранией управляющего никто не решался, поскольку простолюдинам полагалось быть с господами безмолвными, и в их присутствии стоять с согнутыми спинами и опущенными к земле глазами.
Не трудно было догадаться, что среди людей росло недовольство управлением пана Медлера. Пан Медлер, в свою очередь, прекрасно понимал, что недовольства эти надлежит вовремя пресекать!!! Для этой цели он держал при себе пару человечков, которым щедро доплачивал, а те, как и полагается, с усердием стучали ему на своих же сотоварищей по батрацкому ремеслу. Однако пану Медлеру и эта мера пресечения возможного в имении бунта или воровства среди дворовых не казалась достаточной, поэтому он, прекрасно усвоив житейскую истину: «Если хочешь сделать дело хорошо, сделай его сам!!!» – подслушивал разговоры людей лично сам, что было привычным для него занятием. Притаившись потихоньку за дверью или в каком-либо укромном уголке двора, он придавался этому важному делу с полной ответственностью…
Такая эмоция, как смех, не была свойственна пану Казимиру Медлеру. Зато злорадный его смешок, больше напоминающий рык зверя и вызванный несчастьем или неудачей другого человека, можно было услышать частенько. Это и являлось одной из составляющих откровенно паскудной сущности пана Медлера…
Интересно…. почему к этому неприятному во всех отношениях человеку смогли расположиться сначала родители барона Ордоновского-Младшего, а потом и он сам, утончённый во всех отношениях человек? Человек, который исключал из своей жизни все приземлённое, человек, который привык, чтобы глаз его радовало все изысканное…
Да потому, что пан Медлер, как он настаивал на том, чтобы его называли, за многолетнюю службу в имении сумел приспособиться к своему хозяину всеми своими «незримыми шестеренками» и, как верный пёс, верой и правдой служил ему, удивительно точно предугадывая все его желания. Он прекрасно знал, когда и что можно сказать своему хозяину, а когда лучше промолчать… Знал, когда к нему можно обратиться, а когда не следует этого делать, поскольку тот не расположен в данный момент к общению, впрочем, как и всегда… Тогда, что же делать, если, как назло, подвернулось безотлагательное дело, которое категорически настаивает на том, чтобы засвидетельствовать ему своё почтение? Ну что ж… тут пану Медлеру оставалось только одно – или, как минимум, испытать на себе все тяготы унизительного ожидания, пока тот своим долгим, уничижительным взглядом не сотрёт его в порошок. Или, как максимум, вовремя успеть увернуться от тяжелого летающего предмета, запущенного им в его голову. Но чего только не вытерпишь ради любимого барина…. Поэтому в отношениях между бароном Ордоновским и его управляющим паном Медлером всегда царили гармония и полнейшее взаимопонимание…
Мало того, пан Казимир Медлер был умен, хитёр и коварен, как лис, поэтому его самого обмануть было очень сложно. Пан Медлер прекрасно знал в лицо всех деловых партнеров своего барина… Знал их сильные и слабые стороны… Знал их достоинства… Знал, кого и как надо ублажать… Знал, с кем из них нужно быть предельно вежливым, а с кем можно не очень-то и церемониться… Умел как-то так, ненавязчиво, дать ценный совет самому ему, своему барину, и даже прекрасно знал оборот капитала в его казне и названия Банков, куда он вкладывает свой капитал.
Зная об этих качествах пана Медлера, Ясно Вельможный Пан Ордоновский, особенно часто в первое время своего самостоятельного управления имением, на все ответственные бизнес переговоры брал с собой его, своего управляющего пана Медлера. Для чего?.. Да, так!.. Для перестраховки…
К подобным деловым встречам своего барина пан Медлер готовился с полной ответственностью… Первым делом…. тщательно мылся, чтобы в момент, когда будет важно залезать в экипаж своего любимого Ясно Вельможного Пана, не услышать от него уничижительное: «Человек! Ты смердишь, как козёл в период гона!!!» Затем надевал свою безупречно белую рубашку и повязывал на шею, если эту часть его тела можно было бы так назвать, широкий чёрный галстук. Следом, натягивал на себя чёрные брюки с чёрными шелковыми лампасами, которые заправлял в высокие, до самых колен, начищенные до зеркального блеска сапоги. И уже потом надевал свой знаменитый синего цвета сюртук, сшитый из мягкого качественного сукна.