Страница 12 из 25
Я взял самого себя, семилетнего, за руку, и мы стали дразнить время. Разве оно так уж всесильно?! Да нет же, время – дитя вечности, малыш, смешной и доверчивый с виду… С ним можно поиграть. Пощекотать шелковые ребрышки и подмышки, и оно станет извиваться со смехом, прижимать ручки к бокам и подтягивать коленки к груди. Оно будет смотреть на вас огромными мерцающими глазами. Опасная забава. Малыш глазами пошел в мать. В вечность. Нельзя смотреть ему в глаза. Нельзя.
Раз уж так получилось, я решил идти до конца. Влажная ручонка мальчика в валенках, моя ручонка, схватила меня за два пальца, указательный и средний, и не отпускала. С Дусей мы закатили умерший аппарат в гараж и вернулись почти бегом к дяде Вале, привычно распятому на костылях у двери парадной. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой одолели два лестничных марша и погрузились в лифт. Поднялись на четвертый этаж. И дядя Валя, состарившийся дядя Валя стал говорить слова, которые мог сказать только мне взрослому, но никогда не сказал бы маленькому.
– Спасибо тебе. Спасибо… – повторял дядя Валя, волнуясь. – Уж так ты меня выручил! Так выручил!
И мальчик отпустил мою руку. То ли слился со мной, то ли просто ушел. Я смотрел, как они черепашьим шагом двигаются к двери. Со спины Дуся не очень отличалась от тети Таси. А дядя Валя оставался похож на себя прежнего как две капли воды. Скрипели костыли. Шаркали ортопедические ботинки. Дважды повернулся ключ во французском замке. Бухнула дверь. Время уснуло.
Моей зрелости тогда хватило, чтобы понять: не надо будить время. Пусть дремлет, неподкупное… Или только равнодушное? Неподкупаемое? Выкупить прошлое не представляется возможным. Нельзя возвращаться. Сколько же пропето сказаний, сколько написано романов, романчиков и повестушек на тему возвращения в прошлое… Прошлое с ветеринарной точки зрения животное кусачее. И кусается не по делу, а просто так. Инстинкт. Прошлое нельзя ни обмануть, ни задобрить. Единственный способ ловли – «на живца». Если приманить минувшее кусочком теплой, сочащейся кровью, дымящейся души своей, оно кинется на вас. Тут-то и надо запереть его в клетку. В надежную, с прутьями толщиной в руку, клетку памяти. А там уж пускай делает что хочет. Пусть рычит, хрипит, скулит, пусть ломает зубы о стальные прутья или сворачивается клубком в притворном смирении. Оно – ваше, потому что сама память ваша, только ваша, и ничья другая. Прошлому, запертому в памяти, даже всесильное время не в силах помочь. Оно же всесильно только когда вокруг, а когда внутри – оно игрушка. Приватное время целиком и полностью в вашей власти. Его можно размазать, как гречневую кашу по тарелке, а можно сплющить; можно шмякнуть о стенку и послать куда подальше; можно оквадратить в раму, которую никак не домоет мама, или вытянуть в струну, звучащую замечательно красиво, как только вы ее слегка задели.
Но возвращаться – нельзя! Ни в Вырицу с червонными песками, ни в школьный коридор, где бродят вурдалаки-затейники. Ни тем более на Новоизмайловский проспект. Там, на запустевшей окраине, покоится дом. Пусть покоится с миром. После той эвакуации с Комсомольской площади я не видел дядю Валю живым. В их квартире уже давно живут неведомые люди. Я объезжаю Новоизмайловский стороной. Его как бы нет. Нет, и все! Но только – «снаружи». А внутри, в памяти, он есть, и он полон жизни. Я туда забегаю, когда захочу. Нюхаю мотоциклетную смесь, луплю по шахматным часам и ставлю для тети Таси свою заветную пластиночку-сорокапятку с алябьевским «Соловьем» в исполнении Аллы Соленковой… И тетя Тася плачет, но хорошими, сладкими слезами, а дядя Валя, откинувшись на подушку, курит «Стюардессу». И что бы они себе ни думали оба, они живы. Потому что я жив. И совершенно неважно, кто снаружи, а кто внутри.
Он был – и есть, и пребудет! – чище, чем я. Строже и щепетильней. Я-то, вместе со страной, запаршивел, приватизировался и либерализовался. Но только страна – придурковатая ли, святая ли – ни перед кем не в ответе. А я – в ответе. Перед бабушкой, о которой напишу, когда состарюсь. Перед дядей Валей. Потому что, как бы ни кривлялись политики, ни жирели барыги, сколько бы крови ни пролили слипшиеся с ними бандиты, лишь одно свято: мука бессловесного индейца, запертого в резервацию. Только его надо защищать, и только это зачтется. Но думать о таком нарочно не стоит. И они не думают, те двое на линялой фотографии – безногий адвокат в очках и шляпе и мальчик в мутоновой шубке. С костылями наготове.
Опознание
(Роман-миниатюра)
И в бархат ночи вбиты гвозди звезд…
О звездах, кажется, сказать больше нечего. Про них написано множество стихов и диссертаций. О живописных полотнах, картинах, проще говоря, и толковать не приходится. За промелькнувшие века тысячи холстов старательно закрашивались черным разных оттенков (у черного цвета много оттенков), и на этом погребальном фоне засвечивались миллионы свечек-звезд. Техника живописи неинтересна, важен результат. Столетия напролет художники-творцы, гордые маэстро, соревновались с Господом Богом на его же территории, на небесах. Неважно, настоящих или нарисованных. Исход соревнования неясен, поскольку до сих пор никто не рискнул выступить арбитром и присудить победу. Что же до Господа Бога, то он, не мелочась на потребу толпе, каждый божий вечер срывает занавеску с одного и того же холста – картины звездного неба.
В самом недавнем прошлом к традиционным способам передачи мыслей и чувств присоединилась изощренная киносъемка, а следом за ней общедоступное видео. Поэтому такие чисто художественные преувеличения старых времен, как «звезды не гаснут», «звезды смотрят вниз» и т. п., стали нам ближе и понятней.
Однако, несмотря на столь глубокую и разностороннюю проработку звездной тематики, нельзя сказать, чтобы все вопросы были решены. В частности, остается довольно темной проблема мерцания звезд. Почему, в самом деле, они мерцают? Псевдонаучная, с каким-то даже алхимическим привкусом теория тепловых потоков, которые будто бы колеблют воздух, а вместе с ним и изображения звезд, никого сейчас устроить не может. Гораздо ближе к подлинно научной картине мира гипотеза, согласно коей звезды просто-напросто ежатся в своих прозрачных колыбельках, мерзнут от абсолютного холода, пронизавшего мироздание… Чуточки, бесконечно малой толики тепла достало бы, чтобы отогреть любую отдельно взятую звезду, но беда была и остается в том, что взяться этой чуточке неоткуда. И вот звезды поеживаются обреченно, дрожат от холода, а мы за дальностью расстояния в соответствии с законами оптики воспринимаем это как мерцание.
Еще ближе к истине стоит проверенная временем теория небесного свода, которым, как перевернутой кастрюлей, накрыта сфера нашей жизнедеятельности. Звезды, жестко смонтированные на внутренней поверхности свода, вынуждены все время смотреть на землю и всяческую божью тварь, ее наполняющую. И вот они смотрят на эту тварь, смотрят на людей, чьи поступки напрочь не могут понять уже не первую тысячу лет, и чувствуют себя никчемными дурами рядом с мудростью Творца, закрутившего всю эту круговерть. Осознание неисповедимости господних замыслов как раз и повергает звезды в заметный даже невооруженным глазом священный трепет…
Вера Рядовых, вагоновожатая трамвайного парка номер три, уверенной левой рукой сжимала луковицу контролера. Время от времени Вера нежным мановением увеличивала скорость, и тогда ведомый ею двухвагонный корабль новостройки выл и грохотал на стыках с громкостью баллистической ракеты. Рельсы, служившие кораблю фарватером и кильватером одновременно, фантастически изгибались во всех известных из евклидовой науки плоскостях, так что Верино судно, простое и надежное лишь в представлении непосвященных, подвергалось изрядной качке. Сидячие пассажиры, впрочем, за краткостью расстояния не успевали помучиться морской болезнью, что же до стоячих, тоже весьма многочисленных в этот пиковый утренний час, то они об этой болезни и не думали вовсе. Словно матросы, застигнутые штормом на открытой палубе, они хватались кто за что мог и друг за друга, отдавая все силы борьбе с рукотворной стальной стихией. Участок был сложный, а сегодня на него к тому же пал туман. Трамвай, ведомый Верой Рядовых, плыл, словно звезда эстрады, в белом безвредном дыму, то выныривая из него бледно-алым фантомом, то снова погружаясь, исчезая, оставляя на поверхности приглушенные звуки. Вера делала свою работу сосредоточенно, полностью сознавая ответственность момента: туман не туман, нервы не нервы, она ни в коем случае не должна допустить, чтобы при очередном подъеме правого рельса с одновременным понижением левого доверенный ей корабль выбросился на насыпь, как кит-самоубийца. Но поскольку сложность участка была Вере давно и хорошо знакома, постольку она могла позволить себе осознавать ответственность одной левой рукой, правая же держала дымящуюся сигарету, коей Вера время от времени нервно затягивалась, продолжая смотреть вперед.