Опознание. Записки адвоката

Последний, четвертый экзамен был по иностранному языку. В моем случае – французскому. Принимала его старушка филологиня. Нам раздали текст на страничку-полторы. Его следовало перевести, а потом прочесть по-французски и по-русски. Я перевел. Собрался идти отвечать, но смутился, посмотрев вокруг. Абитуриенты и абитуриентки, все как один, сидели на местах, зарывшись в словари. Я забеспокоился: может, что-то не так? Чего же они делают-то с текстом? На всякий случай перевел еще раз. Никаких изменений. Пошел. Герои дважды не умирают, как любила повторять моя бабушка по материнской линии. Старушка послушала мое чтение и попросила перевести. Перевел. В первой же фразе, о чем я догадался позже, сделал ошибку: там использовалось так называемое «ближайшее прошедшее время», форма спряжения французских глаголов, которой нас не учили. Старушка не подала вида и дослушала до конца. «Вы учились в обычной школе? – спросила она по-французски. – Или в языковой?» – «В обычной…» – пролепетал я, замирая от страха. «Тогда ответ очень хорош!» – сказала она и поставила пятерку.

Мама, пока я сдавал экзамены, измучилась и похудела. Потом, когда все кончится, подружки по скорняжному цеху спросят: сколько, мол, ты заплатила за поступление… Спросят без подвоха, с чисто практическим интересом. Для мамы вопрос станет настоящим потрясением, а для меня (много позже, когда она мне об этом расскажет) – суперхохмой. Ведь даже если допустить, а это – ненаучная фантастика, – что мама располагала тогда средствами, достаточными для серьезной взятки, останется непонятным, кто же подсказал ей, скромнейшей, куда взятку нести. Кому и как сунуть! Бабушка Мария Павловна, бабушка Маня, бабушка-мама (я о ней обязательно напишу, но потом, потом, когда состарюсь сам) и в обычной-то жизни дымила своим «Беломором» как паровоз, но за сверхответственный месяц превратилась в вулкан. Но чем же еще я мог им обеим помочь? Я сдал экзамены. Сделал, что мог. Оставалось только ждать.

Сколько ожидание длилось, не помню. Может, три дня, может, пять. Проходной балл тогда считали, складывая оценки за вступительный экзамен со средним баллом по школе. У меня получалось 23. В положенный день я пришел в какой-то странный, полутемный закоулок исторического почему-то факультета. Народу собралось столько, что не только яблоку негде было бы упасть, даже авиабомба застряла бы между плечами, не долетев до земли. Еще бы, при таком-то конкурсе! Томление, почти непереносимое, тянулось бездну секунд. Наконец отворилась ветхая дверь, на порог (потому что дальше было никак) ступила неброская тетенька и как могла громко выкрикнула:

– Проходной балл на юридический факультет – двадцать два с половиной!

Вот такие дела. Судьба свершилась. Почему обязательно судьба? Да потому, что, поставь литературная стерва оценку по своему хотению, я бы не поступил и загремел в армию. И была бы… как бы попроще сказать… совсем другая судьба. Неинтересная. Мне и со школьным-то коллективом, как-никак родным, не просто было сладить. Коллектив армейский, пусть он будет здоров, мне тогда точно оказался бы не по зубам. Со всеми вытекающими…

Дядя Валя с матерью отдыхал тем летом на даче в Елизаветине. Их приютила дяди-Валина тетка. Я послал им телеграмму, коей текст, понятно, помню наизусть: «Не надо траурных лент тчк зачислен тчк». Стиль совершенно мальчишеский. Но мне ведь было семнадцать лет.

Семнадцать лет…

Уже через два года я женился, а через три стал отцом. Поступок, сравнимый разве что с запуском ракеты с подводной лодки: я выпрыгнул из детства в отцовство. Отныне мы с дядей Валей общались на расстоянии. Тетя Тася огорчалась, считая мой брак слишком ранним. Со временем, когда он доказал свою прочность, она успокоилась. Да и не до меня ей было при всех, как говорится, прочих равных: тетя Тася старилась, и у нее болело сердце. Болело в прямом смысле, из-за глубокой ишемии, но в переносном, за сына, болело гораздо сильней. С каждым годом ей становилось все непосильней закатывать мотоколяску в гараж. Дядя Валя из-за этого стал ездить на работу один-два раза в неделю, не чаще. Много лет назад тетя Тася подлавливала грузовики, чтоб разжиться бензинчиком; теперь приходилось останавливать прохожих мужчин, чтобы ей помогли дотолкать коляску до крыльца. Она понимала, что осталось совсем немного. И она боялась. Боялась так, что не могла отделаться от страха ни на минуту. Но только тетя Тася страшилась не смерти, а ее последствий.

Как-то раз я приехал на Новоизмайловский. Дядя Валя только что укатил на работу, и мы, как встарь, разговаривали с тетей Тасей на пороге гаража. И вдруг она заплакала. Она и раньше могла всплакнуть, поминая умершую родню, могла прослезиться даже от трогательного романса. Но сейчас тетя Тася плакала горько-горько, неудержимо, так, что не хватало дыхания.

– Вовонька! – причитала она сквозь слезы. – Ведь он же на всем готовом!.. Он же как кот Васька… Все подано, постирано, поглажено… Он же сам-то ничего не может! А я-то скоро умру, у меня уже больше нет сил… Вовонька! Как же он без меня будет жить? Как он будет жить?! Он же даже одеться сам не может…

Молодые люди не умеют отвечать на вопросы плачущих старушек. Я молчал. Горевал с тетей Тасей, но молчал. С самого детства, с тех пор, когда я начал хоть что-то понимать, они были для меня частью мира. Того мира, который я увидел, едва научившись смотреть. Потом я повзрослел, и мой мир уменьшился ровно настолько, насколько сам я стал больше. Потом я женился, ушел из дома, но мир, олицетворенный дяди-Валиной коляской, не исчез. Отодвинулся. В него, пусть и понарошку, не совсем взаправду, всегда можно было вернуться. Стоило только позвонить или приехать. Но в тот день, когда тетя Тася плакала в гараже и не могла остановиться, мир моего детства рухнул. Перестал существовать. Превратился в руины.

Вскоре тетя Тася умерла. Ни свет ни заря вскочила с постели и вышла из комнаты. Дядя Валя проснулся, разбуженный необычно тяжелыми шагами матери. На обратном пути она двигалась враскачку, как пьяная. И на пороге комнаты упала. Сын отшвырнул от дивана журнальный столик, тот самый, за которым мы десять лет подряд играли в шахматы, сбросил себя на пол и стал ее звать…

Тетя Тася уже не могла разлепить веки, но слово «мама» около себя слышала. Пятьдесят два года. Она слышала это слово пятьдесят два года. Каждый день, почти что каждый час. Жизнь, такая длинная, надрывная, обернулась мгновенной вспышкой. Словно бенгальская свеча, запаленная с обоих концов. Тете Тасе, видно, казалось, что маленький сын зовет ее. И не по делу, а просто так, капризничает. Потому что она прошептала:

– Не надо кричать… Зачем так громко кричать?

Когда я приехал, соседи уже подняли ее с пола и положили на кровать. Тетя Тася ненадолго вернулась на свою территорию, отгороженную от внешнего мира дешевым старым шкафом. Потом явились санитары в ватниках и шапках-ушанках. Носилки остались на лестничной площадке, потому что в квартиру они не помещались. Тетю Тасю завернули в простыню и унесли.

А дяде Вале вскоре нашли жену. Вместо матери в квартире поселилась какая-то чужая тетка по имени Дуся. То ли малярша, то ли штукатурщица. Правда, выпивоха. Но – спасибо ей, какая ни на есть, без нее дядя Валя бы погиб. Она готовила еду, обстирывала его и вообще обихаживала, а в квартире поддерживала чистоту. Все было, конечно, не так, как при тете Тасе, по крайней мере на мой взгляд. Но если по-честному, при чем здесь мой взгляд? Дядя Валя как-то раздвоился, стал для меня в одно и то же время воспоминанием и живым человеком. В качестве воспоминания он был намертво привязан к матери и не нуждался ни в пище, ни в чистоте. В воспоминаниях всегда чисто и сыто. В детских воспоминаниях к тому же еще и светло при любой погоде. А в жизни… Я позванивал ему регулярно из своей взрослости. Он отвечал. Мы обсуждали перипетии бесчисленных матчей Каспарова с Карповым, жалели, что Фишера больше нет, но все как-то меланхолически. Без задора. После тети-Тасиной смерти у дяди Вали изменился голос, потускнел, стал бледным и бесцветным, и все десять лет, на которые он пережил мать, мне было как-то не по себе, вчуже слышать его голос с непривычными интонациями в телефонной трубке… Но, Господи Боже мой, сколько бы я отдал, чтобы услышать его еще раз! Сейчас. Сегодня…