Мёртвый хватает живого

— Они тоже не понимают.

— Чего не понимают?

— Что все всех любят.

— Все всех — ненавидят. Факт. А любят — это только на словах. Любят деньги, секс, власть, машины, квартиры и шмотки. А друг друга ненавидят. Называют зайками, целуются, обнимаются — и ненавидят. Все всех ненавидят, поняла? И вот это — нормально.

— Сегодня всё переменилось, Лариса.

— То есть как это — сегодня? Инопланетяне из космоса прилетели и нас всех заразили вирусом любви? Как гриппом?

— Мне Женя Вертецкий сказал — и всё переменилось.

— О чём сказал?

— Что любит меня.

— Ну, у тебя, Барашкина, крышу полностью сорвало. Этот линзонос сумасшедший любит тебя, а ты любишь меня. Вы тут меня своим детским драмтеатром не разыгрывайте. Ой, мне тут сообщение на айфон пришло. — Лариса вжикнула молнией курточки. — Если хочешь ещё потрепаться, подожди. Всё равно уроков нет. Или ты врёшь, чтобы меня в постель затащить?… Сонька фотки прислала. Ну всё: инопланетяне точно всех заразили. Не заразили, а с ума свели. А некоторым вроде меня повезло. И моей подруге повезло. А вот тебе, Баранова, нет. Бедная! Смотри. Всё равно прикалываетесь тут все.

На экране айфона Тоня увидела фотографии. Лариса, держа перед нею айфон, листала снимки. На фотографиях было то же, что десять минут назад случилось в классе, и Тоня не удивилась. Скоро так будет всюду. Это новая счастливая жизнь. Наверное, власти утвердят сегодняшнюю дату как праздничную. Как День Любви. Или День Мира. Или День Любви и Мира. И Красоты. Не нужно было писать книги, снимать романтические фильмы и мечтать, а нужно было любить. Как ужасно, что люди поняли это лишь в двадцать первом веке. Но хорошо, что всё же поняли.

— Ты с какого кондоминиума такая задумчивая, Барашкина? Ну прямо как твой новый дружок Вертецкий!

На первой фотографии мальчики и девочки (примерно треть класса) стояли у доски. У многих были открыты рты (говорили что-то).

— Подписано, — сказала Лариса, — было так: «Говорят о любви. Как придурочные. А мы слушаем, как придурочные». Сечёшь, Барашкина? О любви. И ты тоже мне впариваешь о любви. Что за прикол тут, не пойму. Не из-за бабок? Нет, из-за бабок ты бы не стала. А тем более линзонос.

На втором снимке у доски стояли не все, некоторые лежали на полу. У стоявших были белые лица. Настала эра любви. Лариса ещё не понимает этого, но она поймёт. Ей никуда не деться. Это не принудительно, нет; но не любить там, где все любят, невозможно. К тому же счастье именно в любви. Не считает же Лариса, что счастье — в ненависти.

— Мама родная, — сказала Лариса. — Не нравится мне этот ваш любовный театр.

На третьей фотографии двое с белыми лицами — наверное, из тех, что лежали на полу, — ели девочку с первой парты. «Счастливая», — подумала про съедаемую девочку Тоня. Лица девочки не было видно. Два белолицых мальчика съели её руки и тащили её тело — каждый в свою сторону. А на четвёртой фотографии происходила сплошная любовь: мальчики и девочки ели мальчиков и девочек. Девочку с первой парты уже разорвали пополам. Одна половинка её лежала на парте, вторая на полу. Это было на пятой и шестой фотографиях.

— Короче, вы тут заморочились на фильмах ужасов. И решили разыграть кое-кого. Вроде меня, да? Какое-то новое сообщество в Сети, да?… Ты же не знаешь Соньку. Как выжить в условиях всеобщего поедалова? Как не быть съеденным другими и начать есть самому? По-моему, глупо. Кто поверит в ваших монстров-людоедов и хор у доски? Такими вещами в детских садах занимаются, а не в 15 лет. В пятнадцать и шестнадцать, моя милая, девушек должны интересовать совсем другие вещи. Не «Фотошоп». Нормальных девушек, конечно.

— Я нормальная, Лариса.

— Да ну!

— Любить — нормально.

— По-твоему, тут — любовь? Что за прикол-то?

— Никакой не прикол, Лариса. Тут правда.

— Ты мне мозги не запаривай, Баранова.

— Они едят и любят, — сказала Тоня.

— Едят и любят, — задумчиво повторила Лариса. Тоня заметила, что лицо её чуть переменилось. Ну, стало добрее, что ли. Или доверчивее. В общем, это было уже не то лицо, что каждую минуту готово фыркнуть.

Или это было лицо, которое боится. Остерегается.

Остерегается любви.

Лариса молча прочла с экрана письмо своей подружки. И слегка побледнела.

— Сонька убежала, — сказала она. — Это было у них и в классе, и во всей школе. — Лариса говорила без усмешки. — Учительница к ним на урок почему-то не явилась. Наверное, съел по дороге кто-то. А в соседний класс училка пришла. И ей не повезло. Вот ещё фотки. Там была медсестра. Вот здесь она хочет поставить взбесившейся девочке успокоительный укол. Девочка только что укусила училку. А на этой фотке девочка откусывает руку медсестре. А тут девочка бешеная ест учительницу. Сидит на ней и отрывает от неё куски. Фотографический бред. Не понимаю, почему я верю в это. Только что не верила.

— Как же не верить в правду?

— Была бы правда, я бы жалела этих обкусанных.

— Ты не жалеешь, а любишь. И почему — жалеть? Они счастливы. Они тоже любят. Твоя Соня тебя любит. И эти девочки тебя любит. И учительница. И медсестра.

— Всё прикалываешься?… А мордочка — такая же серьёзная, как у Вертецкого. Погоди-ка… Вертецкого же никто не любит.

— Любят. И даже Королёв любит.

— Ну ты сказала. Как в лужу… Моя Сонька, — сказала Лариса, убирая айфон и вжикая «молнией», — убежала из школы и позвонила подружкам из других школ. Некоторым не дозвонилась. А те, кому дозвонилась, сказали, что и у них то же. Людоедство. И разговоры о любви. Одна подружка, не знаю, из какой школы, сбросила Соньке на айфон инфу. Директриса, короче, построила всех на улице (прикинь: одеться в куртки не дала!), прочла всем лекцию о любви, а потом упала, полежала, встала, учитель физики подал ей руку — и она перегрызла ему горло. Она давно на физика глаз положила. Это, может, и враньё. Фотки-то нет. Но то, что многие вокруг сдвинулись по фазе, — правда.

Лариса отступила от Тони на шажок. Будто бы ей надо было поправить курточку.

— Что это за разговоры о любви, Тонька?… Или… Нет. Я поняла. Это психопатия такая. Коллективная. Точно. Я у мамы спрошу. Она же психолог. Юнг, кажется, объяснял, что есть коллективное сознательное, а есть коллективное бессознательное. И вот некоторые — у нас же трудный возраст, Тонька, — впали в коллективное несознательное. То есть бессознательное. И живут будто во сне. Делают то, о чём потом забудут. Как лунатики. Бессознательные коллективные лунатики. Только лунатят не по ночам, а по утрам. Ну, всё равно, темно же ещё… И есть бешеные, а есть тихие лунатики. Ты больная тихая, Тоня. Ты же не бросаешься есть меня. А эти, на фото, — бешеные. Как это у психиатров называется? Буйные. И когда это началось? В Интернете ничего не было ночью. Слушай… Ты что, хочешь сказать… У нас в школе?… У нас в классе?

— Я же говорю, это правда. Все всех любят. Женя Вертецкий съел Руфину Равильевну.

— Врёшь!

— Не вру. Когда любят, то и едят. Для любимого человека ничего не жалко.

— Так это что же, по-твоему, на фотках?

— Это любовь, — сказала Тоня.

Лариса разинула рот — как недавно мальчики и девочки в классе, — и попятилась от Тони. В сторону спортгородка.

— Что-то мне не по себе, — сказала она. — Надо в Инете пошариться, по ссылочкам покликать, френд-ленту почитать, на форумах людоедов потусоваться…

— Я люблю тебя, Лариса, — сказала Тоня.

— Сонька в двадцать девятой учится! — крикнула Лариса. — А мы-то — в шестнадцатой. Так это — везде?…

Тоня улыбнулась.

— Любовь не может быть в одном месте. Она повсюду. Везде люди любят людей. И люди едят людей. Любить — есть; есть — любить. Что может быть прекрасней?

Покрутив пальцем у виска, Лариса побежала через спортивный городок — туда же, куда убежали Владьки:

— Я поняла, во что я верю! Я верю, Тонька, ты — чокнутая!

Кричала она голосом очень неуверенным. С такой интонацией, как будто хотела заставить себя поверить. В то, что Тоня «чокнутая».