Мёртвый хватает живого

Лицо у неё запылало. Ох, он всё видит. Её надо что-то ответить, и тогда смущение её пройдёт. Но что? Сказать, что он ей не очень нравится? Что он серьёзный? Но кто ей нравится? Ой, сколько вопросов!..

— Ты правда меня любишь? — Она поняла, что сказала как раз то, что нужно. Ведь он признался так неожиданно.

— Разве я похож на лжеца, Тоня? Зачем лгать в мире, где и так много лжи?

Она пошла, и он пошёл рядом. Ей захотелось взять его за руку, просто подержать его ладонь, — и он словно понял её желание и взял её за руку. И через её варежку и его перчатку его рука показалась ей холодной. А лицо его — она глянула на него, стараясь не задерживать взгляд, — очень уж бледным. «Волнуется». Глаза его блестели. «Это от линз».

— Я думала, тебе безразлична тема любви. И войны и мира. Я думала, что вообще эта тема интересует больше женщин, а мужчины все вояки. Как мой отец.

— Я всё понял только сегодня, Тоня. Только сейчас. Идя рядом с тобой. И другое понял. Что любовь — такое большое чувство, что его хватает на целую планету. На всех людей. У одного человека столько в душе любви, что он может любить всех людей. Любовь не кончается. Она неиссякаема. Вот что я понял. Это же так просто. Для любви не нужно горючее. Не нужны автоматы и патроны, танки и ракеты, нефть и атом. Для ненависти столько всего нужно, а любовь потому и чиста, что ей достаточно одной мысли.

Как хорошо Женя говорил!..

Когда они вошли в школу, она уже любила его.

Только очень уж он бледный. Лучше б он покраснел, как она.

Классная сказала, что будет только первый урок. Потом школу закроют. Нет воды, сказала Руфина Равильевна. Когда дадут, неизвестно. Поэтому у них получается прибавка к осенним каникулам. Но радоваться нечему. Итоговые контрольные за четверть пропали. Придётся уплотнять школьную программу. Не хотите же вы все превратиться в отстающих.

— Хотим, хотим! — дружно закричали в классе.

— Тихо, — стоя у доски, сказала Руфина Равильевна. — Сами не знаете, что говорите. С таким нежеланием будете учиться, не поступите в институты.

— Поступим, — сказал нахал Королёв. — Папки, мамки заплатят, — и поступим. Всё покупается, всё продаётся. Закон рынка.

— Много ты знаешь о рынке, Королёв.

— Побольше вашего, Руфина Равильевна. Вы тут в школе детишек учите, а я…

— Хочешь быть бизнесменом, как твой отец, Королёв? Хорошо. Знаешь, что бизнес делают люди самостоятельные? Умеющие всё сами и дающие работу другим? А ты сидишь с Вертецким специально, чтобы у него списывать. Досписывался уже до сколиоза. Где же твоя самостоятельность?

— А я даю работу другим, Руфина Равильевна. Вертецкий раньше решал один вариант, а теперь решает два.

«Ну и нахал же этот Королёв», — подумала Тоня и повернулась к Жене.

Женя улыбался. Может, он всегда такой — улыбающийся, задорный, когда его задевают. Она прежде не наблюдала за ним. Была к нему безразлична. Это нехорошо. Но сегодня она исправится. И она не станет больше думать, что и как ответить Жене. Она будет говорить, и всё. Лгать — низко. Зачем лгать в мире, где и так много лжи?… Где-то она это слышала.

— Руфина Равильевна. — Женя встал, вышел в проход между рядами парт. — Королёв — хороший человек, и напрасно вы его ругаете. Надо любить людей, Руфина Равильевна.

— Как ты сказал? — Видно было, что классная растерялась. Тоня подумала, что Руфинушка много чего в школьной жизни слышала, но проповедей о любви к ближнему на её памяти, наверное, не было. Тоне решительно нравилось, как вёл себя Вертецкий. «Женя, — думала она, и лицо её горело, — Женя!»

— Надо любить людей, Руфина Равильевна, — повторил Вертецкий.

— Он дело говорит, Руфина Равильевна, — вступил Королёв. — Ругаться и ссориться мы все мастера. А вы попробуйте-ка любить. Кстати, вы педагог. Вот вы все говорите: я нахал. А ведь нахала из меня сделали вы. Да, все вы. — Он насмешливо оглядел класс. И на Тоню посмотрел. Так, будто знал, что она шла сегодня с Вертецким и что до сегодняшнего утра была плохой, а теперь переменилась. И странно: она не ощущала никакого стыда. Она была согласна с Королёвым. И нахалом он ей уже не казался. — Все называете и считаете меня нахалом. И дураком. А я не дурак. Подумаешь, списываю. Я могу мотоцикл или скутер починить, а Вертецкий — нет. Мы с отцом и катер чинили. Я считаю, в школе учат всякой муре, от которой в жизни проку нет, вот и всё. Мой папа тоже так считает. Бизнесу в школе не учат, Руфина Равильевна. И самостоятельности тоже. Так, одна болтовня педагогическая. Жизнь по учебникам. По глупым книжкам. Позвоночник! Вот сидим и портим тут позвоночник и глаза. Вертецкий вон уже испортил, линзы носит. Да, Вертецкий?

— Я люблю тебе, Королёв.

Женька стоял у парты и нежно глядел на своего соседа. Тоня не удивилась — чему удивляться, Женя и на неё с нежностью смотрел, — а вот Королёв разинул рот. «Закрой рот, муха залетит», — обычно говорила классная, но тут и она разинула рот.

— Вот не думал, что ты гомосек, Вертецкий, — громким шёпотом сказал Королёв. — Да и то: другой бы сбежал давно от такого соседа, как я… Сперва пинка под зад, а потом: «Дай списать»! Так вот ты какой, Женька Вертецкий. Вот от чего ты мучаешься. Я-то думал, ты одинокий, ни с кем не дружишь… А ты в меня втюрился! И то: я парень что надо, бицепсы, трицепсы, ножная мускулатура, и подтягиваюсь на турнике шестнадцать раз, и бегаю кросс быстрее всех. И если надо, могу за тебя и морду набить. Ты это… Только намекни, кто… Я ему быстро вместо носа второй рот сделаю.

Теперь весь класс сидел с разинутыми ртами.

— Нет, Володя, рот из носа делать не надо. Это была бы не любовь, а вражда. А мы с тобой всех любим. И все нас любят. Они, может быть, и не замечают этого, но любят.

Тоня чувствовала, как переполняется любовью. И к Вертецкому, и к Королёву.

— Что уставились, рты раззявили? — сказал Королёв. — Вертецкий дело говорит: людей надо любить. Гомосеки тоже имеют полное право любить. Всех надо любить, да, Вертецкий? Да, Женя?

— Да, Володя. Знаете, Руфина Равильевна, любить людей — вовсе не труд. Королёв говорит «надо», потому что не все любят. А вообще-то это легко. Ненавидеть — трудно. Ненависть — это же каторжный труд. Приходится каждый день, каждую ночь страдать, мучиться, зубами скрипеть. Невыносимая жизнь, вы не находите, Руфина Равильевна? Каторга, которую человек создаёт сам себе. Сам себя запирает в клетку. Ненависть закрывает мир, любовь открывает его. Чтобы любить, достаточно улыбнуться и сказать: я люблю тебя. Пожать руку. Поцеловаться. Помочь чем-нибудь. Это так просто. Списать? Да пожалуйста. Починить скутер? Да ради Бога. Дать пинка под зад? Ну, давай, Володя, пинай.

— Что-то не хочется, Вертецкий. Сейчас момент торжественный. Но я понял, куда ты клонишь. Это мудро, Женька.

Женька стоял, а Володя сидел. Однако первый выглядел как учитель, второй — как ученик. Тоне нравились они оба. Она любила обоих.

Перед ней словно бы открылось что-то, прежде закрытое. Или не закрытое, но не понятное. Да: дверь не была заперта, но она не была за нею. Она проходила мимо. Она говорила о мире и о любви, — но была ли она миролюбива? И любила ли она? Вот того же Женьку. Она сторонилась его. Смеялась над ним с другими девочками. Какая же тут любовь? Тут что-то похуже ненависти. А Володя Королёв? Она называла его нахалом. Как и все. Так чем же она отличается от всех? Она, говорящая о том, что надо любить и жить в мире? Что это за жизнь в мире и любви, когда одни смеются и издеваются над другими? Нет, Тонечкина, это не мир, а война, и не любовь, а презрение (то, что похуже ненависти). Вот потому люди и воюют: одни разозлятся на других — и начинается. А там, где настоящая любовь (а не слова о ней), там войны нет, там всегда мир. И военных можно любить. Если б все их любили, они бы перестали воевать. Поняли бы, как страшна война. Поняли бы, как нужен мир всем людям. И что мир не нужно защищать. Потому что мир — не завоевание, а состояние. Где-то она читала об этом. Ах да, это Женя говорил. Женя умный. Он серьёзен там, где и надо быть серьёзным. И умеет любить по-настоящему. Как она счастлива! Ну, вот. Надо любить, и всё. И она любит. Женю, Володю, Руфину Равильевну. Всех. Папу!