Мёртвый хватает живого

— До свиданья, Инна Григорьевна, — сказала Дина.

— До свидания, Диночка.

На улице Дина увидела смешное и удивительное. Смешное — потому что смешное, а удивительное… потому что сбылось то, о чём сказала мама. По улице шли коммунисты. Дина поморгала (вдруг ей мерещится), — но голые люди, которые ходили по улице как-то медленно, так, будто учились ходить, как малышня, не исчезли.

— Мама, смотри! — Она дёрнула мамин рукав. Плащ на маме перекосился. Это Дину всегда смешило. Мама делалась будто кукла. Такая пластмассовая кукла, какие стоят в витринах. — Мама, уже коммунизм!

— Где — коммунизм?

— Вон туда посмотри, мама. Скорее, пока они не ушли.

— Мне мерещится, Динка. И тебе.

— Я уже поморгала.

— Ещё поморгай. — Мама вздохнула и что-то сказала, очень тихо и неразборчиво. Дина терпеть не могла, когда мама говорила так. Нельзя было ничего понять. Зачем тогда говорить вслух? Надо просто думать. Нет, мама не взрослая, раз этого не знает. А если мама тихо говорит плохие слова, которые нельзя говорить, то ведь выходит, что мама плохая. Ничего. Дина немного подумает ещё, поговорит с Зинкой, Колькой и Инной Григорьевной — и воспитает из мамы взрослую. Но сперва мама должна понять, что коммунизм уже здесь.

— Нет-нет, коммунизм! — сказала она, останавливаясь и останавливая маму. — И теперь у всех будут партийные билеты. Я попрошу тебе и себе у Колькиного папки.

— Сумасшедший дом, — сказала мама. Дина удивилась, что мама так легко остановилась. Обычно она не слушается и говорит всякое обидное. А тут встала и стоит, и смотрит. Интересно, о чём она думает?

— О чём ты думаешь?

— О том, что все люди сошли с ума. Вон, смотри, видишь эту машину? И человека с телекамерой? Это телевидение. Они приехали снимать голых людей.

— Спрашивать, зачем они голые?

— Да. И не холодно ли им. И чего они хотят.

— А они хотят чего-то?

— Наверное.

— Мама, а я знаю, чего они хотят.

— Чего, Динка? Пойдём уже, и отряхни сапожки. Смотри, сколько снега налипло. Ножки замёрзнут.

— Они хотят кушать. Вон, голая бабушка откусила у дяденьки с камерой. А та тётенька, в красных сапогах, испугалась. Убежала. Вон туда.

— Динка! — Мама так толкнула её, что Дина не удержалась и упала на тротуар, у дерева. Возле мамы прошёл, сильно хромая, объеденный человек. Он говорил такие плохие слова, что Дина перестала сердиться на маму. И удивилась. Оказывается, плохих слов так много!.. А человек с обкусанной ногой и оторванной рукой, человек, из которого, наверное, вытекло много крови, остановился рядом с Диной и всё говорил — и уже не плохие слова, а интересные: «Я депутат, и этого так не оставлю!.. Они говорят, что это новое движение. Экономическое движение. Политическое движение. Против китайской экспансии и против рыночной политики рыночного российского государства. Это внутренняя диверсия. Её делают те, кого Ленин и Сталин справедливо назвали бы врагами народа. Кстати. Все считают, будто это Сталин придумал выражение «враги народа». Ничего подобного, олухи! В России его употребление ввёл Ленин. А придумал Робеспьер. С Маратом за компанию. У меня нет руки. Но мне не больно. И ноги почти нет. А мне не больно. Так не бывает. Но мне не больно. И они думают, что если не больно, то не будет и компенсации? На языке юриспруденции этот парадокс называется… называется… О чём я? Чудесная погода. Какая милая девочка. Я помогу ей встать. Её мама кричит и делает страшное лицо, и собирается атаковать меня, но мне всё равно. Я всех их люблю. Компенсация? Да зачем мне две руки и две ноги? Братство — вот что важно. Все люди — братья. Ленин брат Сталину, а я брат этой девочке и её маме. Не вполне родственно? А речь не о родстве. Речь о любви и братстве, да, девочка?»

Депутат стал говорить с ней, и Дина его нисколько не боялась.

— Поднимись, сними сапожки и вытряхни из них снег, — сказал он, — не то ножки замёрзнут. Что? Мама уже говорила? Коммунизм ли это? Это коммунизм. Ну, мне пора идти. Нужно всё рассказать жене и дочке. У меня такая же умная и красивая девочка, как ты. Как тебя зовут? Дина. Очень хорошо. Теперь всем будет хорошо. Всегда будет праздник. С флагами и дедушкой Лениным?… С флагами и дедушкой Лениным. И Ельциным. И Брежневым. И со мной и с тобой. Все люди — братья. Что? Да, и сёстры тоже братья. Счастье, Дина, это когда не нужны ни руки, ни ноги. Ты и твоя мама скоро поймут это. Прощайте, мама и девочка. Дина.

И он захромал дальше, а мама схватила Дину за руку.

— Ты не думала о том, что он мог тебя съесть?

— Ты что, мама? Ты слышала его? Он же коммунист. А коммунисты все улыбаются, и они добрые. И все сёстры — братья. Так оно сказал. Это значит, что все будут теперь голые, да? И будет неприлично? И значит, коммунисты — неприличные?

Мама и вправду ничего не знает. Ничего не может объяснить. Дина пойдёт в следующем году в школу — и будет учиться сама, и маму научит. И Дина станет взрослой, и мама станет взрослой.

Недалеко, где-то на той стороне улицы, стали стрелять. В коммунистов? Колька Шаламов говорит, что коммунисты все герои, и их убивают враги. Дина потянула мамин рукав. На дороге было очень много машин. Ничего не было видно.

— Мама, подними меня на руках.

— Милиционер стреляет в плохого человека.

— В неприличного? В голого?

— Нет. В одетого. Такого же, как твой… новый знакомый.

— А почему милиционер стреляет?

— Он коммунистов убивает, Динка. Коммунизм запрещён Конституцией.

— А почему папу Кольки не убили?

— Наверное, он засекреченный коммунист.

— Если ты пожалуешься, то и его убьют?

— Убьют.

— Ты злая, мама. Ты хочешь, чтобы всех убили. Ты такая злая, что мне плакать хочется. И укусить тебя.

— Это ты злая, раз собираешься кусаться.

— Я добрая, и буду кусать только злых.

— Выкрутилась.

— А ты злая и глупая, потому что хочешь убить коммунистов, потому что они знают, а ты не знаешь.

— Чего не знаю?

— Ничего. Они герои. — Дине вдруг стало обидно. И она поняла, почему: мама не считает её взрослой, а себя считает. А на самом деле мама и не взрослая вовсе. Почему? Да очень просто! Взрослые и разговаривают по-взрослому. Вот как этот депутат или Инна Григорьевна. Или папа Кольки. Взрослые по-другому не умеют. И никогда не притворяются. Им не нужно притворяться. Они ведь всё знают. А притворяются те, кто ничего не знает. Вот!

— А ты видела, какое белое было лицо у твоего нового знакомого?

— У депутата? Видела, ну и что? Из тебя бы вытекло столько крови, и ты была бы белая.

— Ты совсем как взрослая, Динка.

«Вот это правда», — довольно подумала Дина.

— Мама, ты так сильно сжимаешь мне руку, что я её не чувствую.

— Прости, пожалуйста. Это всё из-за голых людей, стрельбы и твоего обглоданного друга. Которому не больно. И той ужасной бабушки, что ест оператора. Все сошли с ума. Мне страшно за тебя, и я хочу поскорее домой.

— И на работу не пойдёшь?

— Не пойду.

— Мама, ты боишься коммунизма?

— Я всего боюсь. — Мама остановилась, опустилась перед Диной на корточки. — Всего, что может навредить тебе. Моя жизнь — это ты.

— Я руки не чувствую, мама. Наверное, ты передавила мне какую-нибудь жилу. И я останусь без руки, как дяденька депутат.

— Да что же это сегодня! — сказала мама, огляделась зачем-то и стала ощупывать руку Дины. — Рука как рука. Тут не больно? А здесь?

— Нигде не больно. Я превращаюсь в дяденьку. Я скоро стану как он. Он же сказал: все сёстры — братья. Я буду братом, и везде будет братство. Это и есть коммунизм. И мне не жалко будет руки и ноги. Меня, наверное, будут есть, а я буду радоваться.

— Дина, у тебя лоб холодный. У тебя шок.

— «Шок» — это шоколадка, мама.

— Шок — это когда боишься, — сказала мама. — Пошли скорее домой. Дома сразу в ванну. И чай с малиновым вареньем.

— У нас нет малинового варенья. Пока ты жила с папой, варенье было, потому что папа варил варенье. А теперь папа живёт на даче, а мы без папы. И я не боюсь. Это ты боишься. Ты злая, и не любишь людей. Папу тоже не любишь. Зря я тебя не укусила. Надо было укусить, когда я была на тебя сердитая, а теперь я стала навсегда добрая. Ты тоже будь доброй, пожалуйста. Дяденьку депутата почему-то боишься, а он добрый. И руку мне сдавила. Я уже и щеки не чувствую. У меня и рука, и голова отпадёт. Если я вся развалюсь, ты меня сшей.