Мёртвый хватает живого

Напротив моего дома — пятиэтажка брежневских времён. Кирпичная. На первом этаже — военкомат. Военный комиссариат Ленинского административного округа г. Тюмени, если быть точным. В армии я служил лейтенантом: год после университета. Пистолет Макарова, шестнадцать выстрелов за год службы, лицезрение угнетения и солдат, и молодых офицеров, разводы на плацу, командир части с животом размером с бабушкину перину, безобразная пьянка на дембель (я очнулся в овраге, за забором части, — подымаясь откуда, дал зарок не пить больше трёх рюмок нигде и никогда, и с тех пор выполнял его неукоснительно). И осознание дикой, тупой, ленивой жизни офицеров и прапорщиков. Жизни в ожидании войны, как одинаково думают и милитаристы, и пацифисты? Нет. Жизни в ожидании продолжения такой же жизни, какая была вчера и позавчера.

Что я увижу в бинокль сегодня? Драку за чьим-то окном, слёзы, убежавшее молоко? Ссору — из-за того, чья очередь выводить собаку? Чьё-то похмелье? Или увижу, как муж, только что вернувшийся домой после воскресенья, стоит на коленях перед женой — и молит не то прощенья, не то пощады?

Не включая на кухне света, я направил бинокль на уровень пятого этажа.

За окном шёл снег. Окно я мыл в середине октября, когда было ещё плюс десять. Когда наблюдаешь в бинокль через окно, стёкла должно быть чистыми. Шёл снег, мокрый и не очень частый. Крупные снежинки падали почти вертикально. Снег мешал наблюдать, но не очень. Дом через дорогу, его освещённые окошки, я видел хорошо.

Я поправил бинокль, повернул левее, наглазники зафиксировались в новом положении (умеют немцы конструировать бинокли!), и я…

Я увидел Таньку.

Только вчера я перечитывал дневник, думал письменно, вспоминал Таньку — и вот она. Словно бы отозвалась: «Ты думал обо мне? Вспоминал? Хотел меня видеть? Ну, вот она я…»

Не ошибся ли я? Нет, не ошибся. Но почему я не видел Таньку раньше? Бинокль я купил в августе. Шторы? Некоторые люди живут за закрытыми шторами. Шторы у них закрыты всегда: утром, днём, вечером, ночью. Таким людям в принципе не нужны окна. В доме напротив были всегда зашторенные окна. Красные, коричневые, жёлтые, оливковые шторы, за которыми угадываются по световым пятнам люстра, телевизор, второй телевизор, торшер или бра. И тёмные силуэты людей. Солнце этим людям-силуэтам — не нужно. Да и какое у них солнце — с северной-то стороны? Я вот без солнца не могу, и очень рад, что два моих окна выходят на юг. А эти люди создают себе уют, закрывшись плотными шторами. Будто чувствуют направленные на них бинокли.

Я видел в бинокль кухню и комнату (гостиную) на пятом этаже дома напротив, и за окнами не было штор. Ни плотных, ни тюлевых. Штор не было, а Танька была. Наверное, Танька постирала шторы.

Или она в гостях? Ну, уж какие гости утром в понедельник!.. «Я не смею никому звонить и никуда без него ходить».

Значит, Танька здесь живёт. На пятом этаже дома напротив. А я и не знал. С лета у меня появились «знакомые» в доме напротив, и я дал им прозвища, — а вот теперь появилась и Танька, прозвище которой давать не нужно.

Судя по её короткому рассказу на встрече выпускников («квартира-брежневка»), она живёт тут с замужества. Город не деревня, и ужасно разъединяет людей. Люди, живущие в соседних домах, так же далеки, как живущие на разных континентах.

Может быть, она знает, что я живу напротив. И знала и на встрече выпускников. Но делала вид, что не знала. И не спрашивала у меня ничего. Её важно было знать, люблю ли я её, а не то, где я живу. А разве я говорил о любви?

Вот-вот, Лёшечкин.

А она мечтала обо мне. Хотела, чтобы я снова полюбил бы её (а я разлюбил?…) И она развелась бы с мужем, с которым собирается развестись лет 10, и вышла бы за меня. И мы были бы счастливы, и думали бы обо всём одинаково, любили бы одни фильмы и одних актёров, и одних писателей и художников, и никогда бы не спорили, и нам было бы так хорошо и скучно, как бывает хорошо и скучно двоим, готовым любить друг друга до старости.

Сначала я увидел Таньку на кухне (отшатнулся от окуляров. Бинокль — такая штука, что иногда кажется, будто те, за кем смотришь ты, смотрят на тебя. В глаза тебе заглядывают. В самую душу). В «брежневках» кухоньки маленькие, и, если на кухне — кухонный гарнитур, мойка, холодильник, стол со стульями, да ещё в стене дверь в ванную комнату, то крошечное пространство остаётся лишь в центре, под люстрой, и у подоконника. У подоконника она и стояла. В белом халате, с большим красным яблоком в руке. Непричёсанная. Откусывала от яблока. Яблоко было мокрое, с него капала вода. И пальцы Танькины были мокрые. Наверное, Танька только что вымыла яблоко. Над Танькиной головой, чуть сзади Таньки, матово светила люстра-тарелка. Я пожалел, что у меня нет камеры с подходящим объективом: снимок получился бы из разряда тех, на каких задерживаешь внимание, какие запоминаешь надолго.

Доев яблоко, Танька перешла через арку в гостиную (я перевёл бинокль левее). Диван, кресло, панель ЖэКа-телевизора, закрывавшая часть окна, «стенка». Много жёлтого света от шестирожковой люстры. Танька сняла халат, бросила на диван. Не знаю, фитнесс-центр или любовь к однообразию и порядку её мужа тому причиной, но Танька в свои… ладно, у женщин возраста нет… была словно школьницей. Той, которую я любил. Может, зад чуть шире и полнее, груди побольше. И взгляд не той силы, что в 17 лет. Взгляд покорный и будничный. Усталый. Без гордости. Взгляд женщины, которую на выпускные вечера возит муж. Мужжж. Танька заглянула в лейку, стоявшую на подоконнике, отправилась с лейкой в ванную комнату, зажгла в ванной свет (выключатель снаружи), потом вернулась в гостиную, обильно полила фикус, поставила лейку в угол подоконника, и снова ушла в ванную. Дверь за нею прикрылась. Я ждал её. Моет голову, прихорашивается?

Она покинула ванную комнату, погасила там свет, а на кухне не погасила, и прошла в гостиную. Танька не вымыла голову и не расчесала волосы. По-прежнему непричёсанная и по-прежнему голая, со следами зубной пасты на губах и подбородке, Танька встала у окна, за листьями фикуса, и стала смотреть в окно. Она казалась мне очень близкой. И юной. Девочкой из школы. Девочкой с яблоком, девочкой без яблока. Взять бы портфель с учебниками и тетрадками, перейти бы улицу — и дождаться десятиклассницу Таньку у её пятиэтажки. И пойти с ней в школу. И сидеть с ней за одной партой, чувствовать, что она рядом. И не выходить из класса на перемену, а продолжать сидеть с ней. Так было когда-то. А теперь у неё муж и дочь. Настя, кажется. А у меня бинокль. Мне показалось, что Танька побледнела. Нет, это от снега. «Снег кружится, летает и тает…» Нет, этот снег не кружится и не летает. Этот — падает. И от снежных отсветов Танька кажется бледной. Снежинки, стекло, белые рамы, белый подоконник. Танька стоит и стоит у подоконника. Я оторвался от бинокля. У меня глаза устали. Сумерки рассеялись. Было бело от снега, и только небо было серым. И я бы не прочь позавтракать. Но и смотреть тоже хочется. Там не просто Танька, там голая Танька.

«Tefal» со вчерашнего вечера был полон, я включил его. Загорелся красный огонёк. Я бросил в чашку чайный пакетик. Не буду сегодня заваривать чай в ситечке, сегодня буду смотреть на Таньку. На голую Таньку. Я заглянул в окуляры. Всё та же сцена у подоконника: Танька стоит и смотрит. Нет, не на меня. Не на моё окно. Не знаю, куда она смотрит. Как бы в никуда. Может, это у неё гимнастика такая утренняя: стоять неподвижно. Полчаса или час. Индийская гимнастика. И от этого стояния она такая… школьница.

Я пил плохо заварившийся чай, ел несвежие пончики, и взглядывал в бинокль. Танька всё стояла у окна. Пусть постоит. Не уходи, Танюша. «Татьяна!.. Помнишь дни залатыя…» Вот эта песенка — подходит. И эта: «Не уходи… Побудь со мной ещё минутку. Не уходи: мне без тебя так будет жутко…» С мягким, нежным оканьем.

Я облизал с пальцев сахарную пудру. Руки помыть мне не удалось. Ни на кухне, ни в ванной воды не было. Шипение из кранов. Не иначе, опять кто-то в доме затеял ремонт, и воду перекрыли. Ничего, мы, русские люди, ко всему привычны. Я поднял с пола и поставил у мойки пятилитровую бутыль. Ополоснул руки — и приник к окулярам «Минокса».