Мёртвый хватает живого

Доктор приложил палец к пульту. Быстро вошёл в кабинет. Люба и Максим вошли следом. Владимир Анатольевич потянул шнур жалюзи у стекла. Сел в кресло. Никита, опрокинутое ведро, мокрый контейнер, лужа. «5,00 %». Всё. Они все инфицированы.

«И разговор с Любой не нужен. А она ведь приготовилась сдаться. Пальто-то не надела, Максим точно заметил».

Он помахал рукой Никите.

Доктор улыбался — и не мог сдержать улыбку.

Никита уже вот-вот умрёт. Бледный. Такой же быстрый, как товарищ старший прапорщик. Надо закрыть дверь. Владимир Анатольевич рукой отстранил Максима Алексеевича, заблокировал с пульта дверь.

— Всё, — сказала Люба.

— Это случилось, Владимир Анатольевич? — спросил Максим.

Владимир Анатольевич кивнул. Сев за стол, включил компьютер. Достал из пиджака дискету, диктофон. На диктофоне нашёл начало записи, отключил микрофон, поставил аппарат на стирание.

— От заражения дверь нас не спасёт, — сказал Владимир Анатольевич. — Но — от него… Мы инфицировались на лестнице. Или в квартире. Похмельный лаборант выпустил джинна из бутылки.

Все инфицированы, подумал он. Весь институт, и вся Луговая. И снег, мокрый снег, и ветерок в сторону Туры… Минута-другая, и пентавирусы поплывут по реке.

Он повернулся к Любе, поднял к ней голову. Она молчала. Но посмотрела на него. «У влюблённых нет прошлого, у них одно настоящее». Теперь прошлого у них и вправду не будет. Ни у кого его не будет. И все станут влюблёнными и счастливыми.

«О чём люди мечтали? Вот оно. Все будут всегда.

Люди верят в счастье — в то время как я предпочёл счастье делать».

— Никита случайно включил дозатор на контейнере, — сказал Владимир Анатольевич. — Нам осталось от десяти до ста минут.

— Что вы будете делать? — спросил Максим.

— Поработаю за компьютером, Максим Алексеевич. Вчера я составил «предсмертную записку». Самое время выпустить её в Интернет. — Он вставил дискету в дисковод. — И ещё… Надо черкнуть письмецо дочерям. В Москву.

— А потом?

— Потом мне будет интересно наблюдать, что происходит со мной. И с вами. Скоро мы увидим, что произойдёт с ним. — Он показал на Никиту в лаборатории. Обернулся, посмотрел на Любу, потом на Максима Алексеевича. Они так и стояли за его спиной, за спинкой кресла: Люба справа, Максим — слева.

Доктор открыл файл, скопировал содержимое записки, запустил подключение к Интернету, затем открыл свою страницу в «Живом Журнале», авторизовался и выбрал вкладку: «Новая запись». Набрал заголовок: «Предсмертная записка доктора Таволги» и вставил в поле сообщения текст из обменного буфера. Подумал. Предложение «Если бы не моё желание изменить мир, гибель старого мира всё равно бы имела место» расширил: «Если бы не похмельный институтский лаборант, случайно активировавший дозатор лабораторного контейнера, и если бы не моё желание изменить мир, гибель старого мира всё равно бы имела место». Посмотрел на часы. Он успеет. Опубликовать текст в «ЖЖ» получилось: «Теперь вы можете посмотреть, как выглядит запись в вашем журнале». Владимир Анатольевич активировал ссылку. Всё так, как нужно. Записку проиндексирует «Google», и она будет доступна по всему земному шару. Документ, появившийся в Интернете, от общества уже не скроешь.

Теперь — Саша и Женя.

Адрес Саши, ведущей свою страничку (театральную) в том же «ЖЖ», Владимир Анатольевич давно занёс в почтовую адресную книгу.

«Здравствуйте, Саша и Женя. Времени извиняться или спрашивать, как дела, у меня нет. Потому пишу коротко (подробности в моей «предсмертной записке», которая на самом деле не предсмертная, потому что смерти в привычном смысле больше нет). Мои секретные работы последних лет были направлены…»

Надо писать покороче. Нет времени. Да и не нужно размазывать.

Люба и Максим о чём-то тихо говорили в уголке.

Никита в лаборатории спал, привалившись к ножке хирургического стола. Вот-вот встанет. Лицо его было белое. И руки — белые.

«…сегодня рано утром пентавирус из-за неосторожности сотрудника покинул пределы лаборатории. Это значит, что мир в его прежнем виде перестанет существовать. Явится совершенно новый мир. Без болезней, без смерти, без боли и горя…»

В три минуты он закончил письмо. Вложил в него файл «предсмертной записки». Нажал «Отправить». Почта ушла. Дискету с запиской сунул в карман. Может, сгодится когда-нибудь. Будет отличительным признаком доктора Таволги. Мышкой доктор выбрал на экране кнопку «Пуск». Нужно было перезагрузить компьютер.

В настройках BIOS доктор выбрал загрузку с диска «A:», сохранил настройки. Из коробки на столе взял системную дискету «Windows 98». Сунул её в дисковод.

— Форматируете? — сказал Максим Алексеевич.

— Форматирую, — ответил доктор.

И задал команду: «format c:». И на вопрос машины ответил: «Y».

— Диктофон, — сказал Максим Алексеевич.

— Да.

Доктор выключил диктофон, включил. Тишина. Перемотал. Тишина.

— Никита, — сказал Максим.

Поднявшийся лаборант сделал свой первый шаг. Белое лицо, белые руки. Малиновые прожилки. Приоткрытый рот. Смотрит на него, на доктора. Второй шаг. Третий. Вот так медленно, как бы считая шаги, будут двигаться люди нового мира. Четвёртый, пятый, шестой шаг. Никита у стекла. Вот-вот коснётся стекла руками или приложит к нему лицо.

— Люба, страшно? — спросил Владимир Анатольевич, не отрывая взгляда от Никиты.

— Да, — ответила она. — Нет.

Глава пятнадцатая

Семь часов двадцать минут. Работай я в какой-нибудь конторе, я бы никогда не опаздывал. Для сна моему организму нужно восемь часов — прямо по учебнику физиологии. В промежутке между одиннадцатью и половиной двенадцатого я ложусь спать, быстро засыпаю, в пять встаю, иду в туалет, потом снова ложусь, быстро засыпаю, и просыпаюсь в семь двадцать.

Просыпаюсь — и беру с полки футляр с биноклем.

Бинокль — моё первейшее утреннее дело. Покупая его летом, я думал: скоро надоест. Нет, так и не надоел.

Бинокль у меня что надо. «Minox BL 13x56 BR». Штуковина дорогая. Покупал я его с рук, новый аналог этой модели мне не по карману. Бинокль сверхсветосильный, так что и в сумерках можно пользоваться (я и пользуюсь. Хорошо, что в 2011-м году отменили переход на летнее/зимнее время, оставив «зимнее», — не то утром в октябре наблюдать всё же было бы темновато). С поворотно-выдвижными наглазниками. И линзы внутри не запотевают. Тяжеловат, правда: весит больше кило. Но со штатива на подоконнике смотреть удобно. Люди напрасно тратятся на телевизоры. Лучший телевизор, правдивый телевизор — бинокль.

Проснувшись, я люблю смотреть в бинокль на чужое утро. На то, как люди встают, что делают, идут на работу или остаются дома, звонят кому-нибудь с утра или им кто-то звонит, ругаются они или целуются. Мой бинокль даёт мне заряд энергии на весь день. Я соскакиваю с постели, беру свой «Minox» — и к окну. Не умываюсь, не завтракаю. Первым утренним делом я хочу знать: как люди угнетают и подавляют друг друга, как они несчастны. Это нужно мне для того, чтобы почувствовать себя счастливым. Как это хорошо, когда тебе не нужно вставать в семь или в шесть, и тащиться через весь город на работу, где над тобою будет глумиться кретинического вида начальник или хозяин конторы, ненужно указывать тебе, что делать, хронометрировать твой день, и иметь власть не выписать тебе премию, и смотреть на тебя свысока — чаще всего потому, что глупее тебя, ниже тебя ростом, или потому, что когда-то где-то что-то удачно украл!

Самое подходящее время для наблюдения в будни — начало восьмого. Люди просыпаются, нервничают, ссорятся, устраивают сцены, ищут что-то (и найти не могут), наконец, расходятся по работам (по нелюбимым, ненавидимым работам). Я придумываю, какие слова люди говорят, просыпаясь. Я не слышу людей, которых вижу, но я за них сочиняю. Мне нравится смотреть живую панораму несчастливой русской жизни и озвучивать её. «Оконное кино», — говорю я и поднимаю к глазам бинокль.