Машина пространства

– Ну а если я один, мне-то что делать? – посетовал Жора, заглядывая в ее бессмысленные, как небо голубые глаза.

– Ждать.

– Чего ждать? Пока группа сформируется стихийно? – догадался он.

Женщина из справочной задумалась.

– Ну, можете поговорить с водителем. Если он согласится вас одного везти…

Водитель оказался невысоким мужичком с быстрыми сноровистыми движениями и с лицом, исполосованным морщинами. Выйдя из своего пазика, он внимательно оглядел Жору, затягиваясь сыроватой сигаретиной без фильтра.

– Мне в Заповедник нужно, отец, – сходу сообщил Пеликанов.

– На кой тебе? – весело поинтересовался водитель, по-солдатски прикрывая заскорузлой ладошкой огонек.

– Хочу разобраться в личной мифологии, – сыронизировал Пеликанов. Ему не хотелось говорить, что он корреспондент из Москвы. По опыту знал, в провинции с простым людом об этом лучше помалкивать.

– Что ж, дело хорошее. По молодости, может, оно и правильно, – неожиданно одобрил водитель. – Клади пять рублей, и поехали.

– Пять тысяч, что ли? Не многовато? Я за пять штук до Москвы на такси докачу.

– До лесничества триста километров. Так? Триста туда, триста обратно – стало быть, два центнера бензина сожрет. – Водитель кивнул в сторону своего забрызганного грязью пазика. – Ежели сейчас поедем, то мне возвращаться аккурат в ночь придется. А по ночам в тех краях разбойники на дорогах промышляют. То есть опять же риск.

– Да господь с тобой, отец, какие разбойники? – удивился Жора. – Чай не девяностые.

– Чай – не кофе, потанцуем… Такие, что дорогу сваленным деревом преградят, машину отымут и оберут до нитки. Да еще, неровен час, новгородским в полон продадут, ушкуйникам.

Пеликанова стал разбирать нервный смех.

– Ушкуйникам-то вы на кой черт? – не понял он.

– Им самим без надобности, – согласился водила. – Они живой товар вниз по Волге сплавляют в Астрахань или в Дербент. Там продают на невольничьем рынке. Недавно костромских полторы тысячи туда свезли, во как!

Жора понял, что углубляться в историческую сторону вопроса бессмысленно, поэтому решил вернуться к финансовой.

– Скинь до четырех, по-людски, а?

Мужик еще помялся, потом кинул прокуренный до пальцев бычок под колеса.

– Ладно. Четыре, и песни будешь петь всю дорогу, – решил он.

Песен петь не пришлось. Ехали молча. Федор Лукич, так следовало из трафаретной надписи над лобовым стеклом, знай себе покручивал баранку, восседая с прямой спиной, как маленький залысоватый Будда. Иногда он, не отрывая взгляда от дороги, прикладывался к кефирному пакету, оставлявшему на его губах белую каемку. Музыки и собственной хватало. Пазик временами издавал заунывные протяжные звуки, способные кого угодно ввести в мистический транс. Потом фыркал, чихал или кашлял, а откашлявшись, начинал громко тарахтеть, будто проклинал свою жизнь, а заодно и весь белый свет. Через какое-то время все повторялось.

Жора устроился бочком поближе к мотору, чтобы было теплее, и посматривал на текущие за окном пейзажи, исполненные какой-то неподвластной времени неодолимой, всепоглощающей тоской, вгонявшей в непролазную грязь дровяные дома, кирпичные амбары, трактора, собак и людей. Промежутки между деревнями заполнялись мерзлыми землистыми полями и редкими ободранными перелесками, стоящими по щиколотку в грязной осенней листве и вопиющими ветвями к небу.

Возле одной деревни на обочину дороги вышла старуха с козой. Она проводила пазик долгим притихшим взглядом, будто это был не обычный междугородний автобус, а немецкая самоходка «Фердинанд» группы армий «Север». Коза высунула длинный розовый язык и заблеяла.

Жора попытался представить, что бы он делал, если бы ему довелось родиться и жить здесь. Наверное, рано или поздно пришел бы к печальному финалу, решил он. Но ведь люди здесь как-то жили.

– Федор Лукич, вы вологодский? – спросил он.

– Я-то? Кирилловский, – бодро, словно только и ждал этого вопроса, ответил водитель. – В Вологду я, демобилизовавшись из армии, приехал, поступать в индустриально-транспортный техникум. Сразу после войны это было, – процедил он сквозь зубы.

– После какой войны? – не понял Жора.

– После Великой Отечественной, какой еще? – удивился Федор Лукич.

– Так сколько вам лет?

– Пятьдесят семь годков, все мои.

Жора молчал, раздумывая, зачем, по какой причине человек в почтенных летах так беззастенчиво ему врет.

– Я ведь всю войну артиллеристом – до Берлина пушку свою, «сорокапятку» тянул, – не моргнув глазом, добавил Федор Лукич.

– Дотянули? – с едкой усмешкой спросил Пеликанов.

Но Федор Лукич будто и не заметил подвоха.

– Дотянул. И по Рейхстагу как следует долбанул, – свой восторг он выразил взмывающим вверх кулаком и радостным оскалом. – Ну а потом, когда в Кириллов вернулся, а дома-то родительского и нет. Немцы разбомбили. Пошел я по городу, куда глаза глядят, и снова вышел на железнодорожную станцию.

Вот это уже похоже на правду, подумал Пеликанов. Куда здесь ни пойди, все одно к железнодорожной станции выйдешь.

– А на станции встретился мне один матросик, он в наш монастырь приезжал помолиться о выздоровлении своей тяжко недугующей матушки. Так этот матросик увидел меня и говорит: «Ты, брат, не горюй. Руки-ноги, говорит, у тебя целы. Дома – нет, но это не беда. Езжай в Вологду, работы там много. Найди себе дело по душе». Я прикинул да и поступил в индустриально-транспортный техникум. Не жалею.

– Почему именно в индустриально-транспортный? – снова поинтересовался Жора.

– Название уж больно понравилось. Да и здание приглянулось – красивое. Его пленные немцы строили. А немец, сукин сын, умеет строить, – отдал должное неприятелю Федор Лукич. – Рядом тенистая липовая аллея с резными скамеечками. Думаю, удобно будет барышень прогуливать. – Он хитро подмигнул Пеликанову в зеркало.

Тоже мне, Бунин выискался, подумал Жора, продолжая наблюдать за развитием у Федора Лукича осеннего обострения.

В Сямже остановились, чтобы заправиться. Федор Лукич, выскочив из кабины с канистрой, будто бы даже радостно сообщил, что отсюда до самого Заповедника заправок уже не будет. «Дальше леса да болота», – он неопределенно махнул канистрой вдаль. Движения его были бодры и по-молодецки пружинисты.

Пеликанов тоже вышел из автобуса размять ноги. Небольшое приземистое сельцо накрывал холодный осенний вечер. Кафе «Север-Транзит» манило редких проезжающих по-домашнему уютной иллюминацией и обещанием накормить вкусно и недорого. Пеликанов вспомнил, что за целый день почти ничего не съел.

Оказалось, что Федора Лукича в «Севере-Транзите» хорошо знали. Пока Жора налегал на гуляш с плохо накалывающимися на вилку макаронами, водитель пазика любезничал с пышногрудой кассиршей, изредка кивая в его сторону. Сам он есть не стал. Жора поглядывал на замурованную в стенку плазменную панель, на экране которой драматически заламывала руки Клавдия Шульженко. У нее было простое хитроватое лицо, сильно подкрашенное синими тенями. Записи, сделанной в Колонном зале Дома Союзов, было как минимум лет сорок, а то и пятьдесят.

– Долго еще ехать? – спросил Пеликанов, выйдя на воздух.

– Полпути, считай, проехали, а вот долго ли, одному Богу известно, – философски отозвался Федор Лукич, чиркнув в темноте спичкой.

На коробке Жора увидел этикетку, на которой был изображен пограничный наряд – два солдатика с «калашами» старого образца и овчарка. Собака производила впечатление самого осмысленного существа на картине.

– Дорога плохая?

– Бывает, что и плохая, а бывает, и ничего. Ты знак возле заправки видел?

– Нет.

– Неопределенная дорога. – Федор Лукич деловито выплюнул на асфальт табачную ворсинку.

– Как понять, неопределенная? – Пеликанов о таком дорожном знаке никогда не слышал.

– Так и понять, что заранее никогда не известно, то ли как сыр по маслу катить будешь, то ли на колдобинах подвеску убьешь.

– А от чего это зависит? – снова поинтересовался Жора, догоняя быстро шагающего водителя.