Сенат

— Ну сам посуди! Если бы она была призраком, то ее видели бы остальные Инициированные.

Так уж и все? Я делаю скептическую мину на лице.

— Хорошо! Не все. Согласна. Но среди нас есть чувствительные к потустороннему миру. Например, я. Поверь, видела призраков и общалась с ними. Могу энергетически понять — здесь не упокоенная душа или нет. Она, кстати, тут?

Вот ты мне и сама ответь.

— Здесь никого, Рэй.

А я и не говорил, что она тут. Реджина откидывается на спинку стула и прожигает меня серьезным взглядом, я же сижу и пытаюсь сдержать идиотскую улыбку.

— А почему ее нет?

— Она не желает, чтобы ее видели другие. — Я впервые подаю ей голос в ответ. Реджина тяжело вздыхает и смотрит с укором на меня.

— Тогда, как ты можешь утверждать после этого, что она не плод твоего больного воображения?

На мгновение я зависаю, Хелмак не просто ткнула в больное, она полоснула ножом по старой ране.

— Её видит помимо меня один местный парень…

— Псих?

И я замолкаю. Твою мать! Вот зачем она?

— А затем, Рэйнольд, чтобы ты начал лечиться. Чтобы ты прекратил гореть вместе с Мелани. Оставь девочку в покое. Дай ей свободу и себе! Начни жить заново. Хотя бы попробуй бороться. — Реджина говорит чуть ли не плача, нежно гладя меня по коленке, будто ребенка успокаивает. Я же чувствую ярость на нее и всеобъемлющую боль, что сам готов зарыдать. Это невыносимо тяжко слушать и понимать, что Хелмак, мать ее, права!

— Рэй, я приехала взять тебя на Рождество домой. Побудешь денек с нами, а утром вернёшься сюда. Все скучают и беспокоятся за тебя.

— Нет. Я не поеду. — Я говорю, а сам чувствую страх, что придется вернуться туда, где была она в последние минуты своей жизни, и еще мои друзья — эти люди, которые будут смотреть на меня своими скорбными взглядами, жалея и утешая, но они и капли не будут чувствовать той пустоты от потери Мелани.

— Да, Рэй, никто не сможет понять, каково тебе. Но это не значит, что мы плохие.

Я отворачиваюсь от нее, еле справляясь со слезами. Не желаю, чтобы кто-то это видел. Я вообще не желаю что-либо чувствовать. Готов идти за этим хоть в сам Сенат на промывку мозгов. Хочется покоя и забвения…

— Милый, подумай о моем предложении. Может, покой ты найдёшь дома? — Реджина легонько сжимает мое колено, после чего убирает руку и я чувствую холод на том месте, где только что была ее ладонь. Она со вздохом встает и направляется к двери, но возле нее оборачивается и грустно произносит:

— Позвони мне, если решишь приехать.

И выходит, тихо притворив дверь за собой. Я же с мычанием от душевных мук сгибаюсь пополам и прячу лицо в ладонях. Больно так, что кажется чувствую, как разрывается все внутри, как сердце сходит с ума и теряется в ритме. Плачу. Впервые за столько лет даю волю слезам. Я вымотан. Устал. Хочу умереть, сдохнуть быстро и неожиданно — залезть в петлю, таблетками от передозировки, куском лезвия по венам или по горлу, как сделала Мириам.

Но через пару мгновений я слышу ее звенящий мелодичный голос:

— А у повара в столовой кошка стащила бекон… Он теперь не знает, где ему достать свежий и не покусанный животным. Так ругался на всех!

И я взрываюсь на нее, выплескивая всю свою боль и обиду:

— Почему, Мелани? За что ты так? Почему ты не появляешься перед другими?

— Я просто не хочу…

— Зачем ты это сделала? Зачем сдалась?

Она молчит и смотрит на меня своими голубыми блестящими глазами. Я делаю нервный рывок вперед, глупо надеясь схватить ее, но рука проходит мимо — промахиваюсь… И я продолжаю кричать на нее, сходя с ума от отчаяния и любви к ней.

Я тоскую по живой Мел, мне не нужна ее тень.

— Ты же мертвая! Призрак! Ты что вообще тут делаешь? Почему ты не ушла? Ты же должна была! Я помню! Ты почти ушла тогда!

Перед глазами вспыхивает воспоминание, когда я в астрале упрашивал вернуться Мелани в тело, она тогда светилась мягким теплым светом. Мой ангел… Теперь она приведение, призрак, застряла между небом и землей!

— Я обещала тебе…

— Знаю. Но ты мне не нужна такая! Понимаешь? Я хочу тебя живую…

Я кидаюсь на кровать и отворачиваюсь к стенке, сжимая до боли в кулаках простыню. Решено. Я вернусь в Саббат. Посмотрю в глаза тем, кто допустил эту катастрофу. А главное, гляну на Ганна — на человека, кто забрал ценой своей жизни другие две — мою и Мелани.

За спиной снова начинается заунывное пение про пластилин. Я не выдерживаю и шиплю на нее:

— Умоляю, замолчи! Не понимаю тебя. Что ты заладила эту песню?

Молчит. Я чувствую спиной, что она здесь. Наверняка снова стоит у стены и смотрит на меня.

— Уходи, Мелани. Оставь меня! Либо появляйся перед другими Инициированными, либо уходи.

— Но я не хочу перед другими…

— Тогда уходи, слышишь? Я отпускаю тебя! Мне достаточно и воспоминаний о тебе. И вся твоя болтовня о пустяках, она пустая, ненужная. Реджина права: ты просто моя галлюцинация. Живая, настоящая Мелани так бы не вела себя. Я просто обманываю себя… Ну, что молчишь? Ответь хоть что-нибудь разумное! Ты же призрак, а вы должны знать то, что смертные неспособны постичь!

Я поворачиваюсь и вижу пустую комнату. Исчезла. Ушла. На мгновение становится больно — вот так просто, прогнал ее, и она ушла, даже бороться не стала.

Нет, это не моя любимая! Мелани так не стала бы делать. Но в следующее мгновение на меня накатывает злость и ненависть ко всему происходящему, к жизни в целом. Я протягиваю руку под подушку и нахожу запасы таблеток. Выбираю синие и проглатываю. По идее, через полчаса я отрублюсь. Вообще хорошо, что у меня есть таблетки — если всё будет и дальше так идти, я выпью всю накопившуюся горсть и наконец покончу с этим.

Сочельник

За окном мягко падал снег. Праздничные гирлянды были повсюду и мерцали в темноте вечера подобно звездам. Все это добавляло сочельнику торжества и возвышенности, к тому же где-то рядом хор пел рождественские песни и псалмы, добавляя волшебства этому празднику. Воздух был свежий, зимний, но не столько холодный, что больно дышать, как бывало в России или в горах Сената. Да и вообще, британский климат мягче.

Стонтон вышел из дверей прачечной, использованной как одноразовый портал, организованный Янусами. Я на секунду задержался возле окна, чтобы полюбоваться красотой города, после чего поторопился выйти на улицу к Архивариусу. Ступая по снегу, я оставлял темные рельефные следы, нарушая белизну и ровность дорожки. Мы стояли напротив прачечной и возле мрачного, темного, похожего на куб, местного морга, выбранного Артуром.

Стонтон явно не торопился ко мне, но, во-первых, я знал его натуру, поэтому и обратился к нему, во-вторых, отказать он мне не мог — он Архивариус второго типа, желающий стать первым. А для Стонтона это много значит.

— Добрый вечер, Ной. Прибыл по вашему запросу. Я представляю Сенат, и вы можете обращаться ко мне, как к самим Старейшинам.

Ага. Даже формулировку произнес неправильно и небрежно.

— Добрый вечер, Эдвард. Прошу следовать за мной.

Мы входим в дверь морга, в тишину с эхом наших шагов.

— А вы уверены, что это он? — Стонтон пытается поспеть за мной, поэтому я сбавляю шаг.

— Да. Он хоть и выглядит неузнаваемо, но на нем его одежда, а в кармане был паспорт. Поэтому его сразу нашли и позвонили в Саббат.

— Мои соболезнования.

Я киваю в ответ. Мы идем молча до дверей лаборатории, где производят вскрытие. Свет желтой полоской бьет оттуда по полу, вызывая тревожные ощущения. Не знаю… Это у меня с детства осталось. Одно время я боялся темноты, но фобия прошла, а вот темные коридоры с закрытыми дверями, из-под которых бьет свет, вызывают тревожные забытые чувства. Как я знаю, Ева не боялась темноты и не помнит ни одного случая со мной, который стал бы причиной этого страха.

Непонятно, но факт.

Но вот дверь приоткрылась и к нам вышел Артур, держа у носа свой носовой платок. Увидев нас, он тут же убрал его в карман.