Страница 14 из 22
Глава 5. Холодная тень образования и страсти по Наде
Лето растеклось по дорожным ямам осенними лужами и пришло время браться за новую учебу. Хотя, что я говорю, подобное отношение сохранялось только на протяжении пары недель, по истечении которых утверждение того, что в этом училище можно еще и учится вызывало только насмешку.
Когда весь наш первый курс собрали в большом конференц-зале для приветственного слова я не на шутку удивился напору местной директрисы. Она подходила к формулировкам, обозначающим перспективу нашей образованности с размахом охочего до пылких речей партийного работника времен индустриализации. И порядком рабочих перспектив уж никак не меньше чем рисовал Остап Бендер в своей знаменитой речи по проведению межпланетного шахматного турнира в деревне Васюки (в перспективе Нью-Васюки). Так что весь курс, окроплённый ее звонким словом и всепроникающим воодушевлением вышел из конференц-зала как из храма – с радугой в глазах и в неоправданно приподнятом настроении – вот что значит опытный оратор.
Силу речи никак не умолял тот факт, что флер доступный может быть только многоумному абитуриенту, поступившему в МГЕМО на бюджет, ссыпался с нас тут же в коридоре, оставив только легкое эмоциональное похмелье.
Но нужно сказать, что тот стереотип, брезгливо преодолев который я перешагнул порог училища, скоро претерпел некоторые перемены. Кроме того, что, как и во всяком подобном заведении группы разделялись на мужские и женские, по принципу обучения разным профессиям (мужскую часть учили на водителей категории «С», женскую на швей легкого платья), в новинку был и весь остальной уклад.
Казалось дух советской традиции образования пропитал стены училища настолько, что никакое время, новая отделка и мебель ничего не могли противопоставить его излучению. Кстати тоже касалось и людей, и, если в этом смысле рассматривать преподавательский состав, это было особенно заметным. Взять хоть двух совсем молодых, очевидно только что окончивших университет преподавательницы-первогодок. В первые месяцы работы они выглядели как веселые развратницы, но вскоре превратились почти в стереотип учительниц из старых фильмов: появился некий стержень и более вдумчивый подход. Конечно их сменившийся гардероб и исчезнувшее ощущение развязного нрава, стали ощутимой потерей для моих эротических фантазий, но тем ни менее.
Как известно, всякой особенности пространства для ее питания нужна идея. Здесь в качестве основного идеолога, логично выступал завуч – Кара́тин Илья Ильич. Он конечно тащил непосильную ношу. На нем висели гири общественных: этики, морали и вопросы их трактовки, но он нес их легко и бойко с нерушимым пламенем в глазах, как и подобает бывшему алкоголику внезапно нашедшему иной смысл. Кроме перечисленных нагрузок Илья Ильич вел историю и играл на гармошке в организованной им же самодеятельности. К слову репетиционную точку для этого отвели прямо за стеной цеха по ремонту электродвигателей. И когда самодеятели начинали шлифовать свои навыки, завывая за стеной какое-нибудь очередное: «ой рябина кудрявая…», мужики, занятые почти дзен-буддийской техникой перемотки проволоки на роторе двигателя, не редко орали матом, негодуя по поводу нарушения их послушания.
Остальной преподавательский состав конечно уступал завучу в энергичности. Но каждый в своем роде не терял определяющих черт, привычек и индивидуального подхода, но только в рамках учебной программы.
Что касается «советского эха» в этом училище с нами возились как с последней надеждой. Если в школе действовал принцип: просто фиксировать текущее интеллектуальное состояние того или иного ученика и уже из это строить статистику, училище эту статистику тянуло на себе так, что учащийся скорее вообще забрал бы документы, но оставшись не мог не преуспеть. При том что программа, особенно общеобразовательная, была довольно простой, выходило так, что основным объектом борьбы местного педагогического состава являлась повальная лень и не регулярная посещаемость занятий. С тем применялись такие методы как: звонок родителям, после нескольких угроз это сделать, отправка в гараж для уборки, после занятий (в зимний период чистка снега) и самый страшный и садистский способ – групповая просветительская беседа в кабинете ненормально-энергичного Ильи Ильича.
Кроме того, из коллектива училища особенно выделялись двое: Филип Авоськин – заведующий хозяйством и Козырьков Евгений Аполлонович – преподаватель ПДД. Эти всегда выглядели так словно забрели сюда между прочим и ненадолго и походили больше на допустим родителей каких-нибудь нерадивых учащихся вызванных на беседу, чем на штатных сотрудников. Допустим Филип, чье отчество почему-то никто не знал, имел вид несколько нервный рефлексирующий и от того выглядел очень занятым, хотя застать его за каким-то конкретным делом не представлялось возможным, по тому что он вечно куда-то спешил. О нем говорили, что этот может списать все что угодно из того что возможно затащить на территорию училища и документально закрепить в сфере его ответственности. Мы(учащиеся) долго пытались выдумать ему прозвище но не одно на долго не закреплялось, допустим какое-то время он ходил «Отцом Филипом», за его отдаленную схожесть с католическим священником, что подчеркивали ворот белой рубашки под длинным черным халатом. Потом кто-то назвал его «Филом Коллинзом», но от того что лишь пара человек знала кто это такой, а остальные узнавать не стремились, и оно не прижилось. Но в один из дней, как обычно случайно, когда наша уже толпа, а не группа курила неподалеку от крыльца кто-то вкрадчивый возьми и прочитай на пачки сигарет: – «Произведено компанией Филип Морис…» и в эту секунду из дверей вышел Филип и стало ясно, что теперь прозвище нашло своего владельца.
Евгений Аполлонович в этом смысле в ухищрениях общественной фантазии не нуждался и давным-давно носил прозвище «Цок». Выглядел всегда очень аккуратно: носил отглаженные рубашки и пиджаки, черные волосы с проседью укладывал на манер моды кажется семидесятых годов и носил дорогую обувь. Ездил на «девятке» цвета мокрый асфальт и держался почеркнуто спокойно с отстраненностью познавшего тщетность бытия наблюдателя. Вывести его из себя не представлялось возможным. Свои занятия он проводил: либо в контексте цитат из учебных пособий, либо в рамках теста – ничего лишнего. Его канцелярский почти протокольный язык удерживал всякого на таком расстоянии, где невозможно выделить кого-то из группы как познавшего его предмет лучше остальных. Эта его форма подачи материала, за годы практики закрепилась в нем такого рода профессиональной деформацией, что, когда он изредка пробовал шутить или говорить на некую отвлеченную тему все равно получалось нечто протокольное. Например, когда он пытался нам объяснить принцип расчета тормозного пути относительно массы автомобиля, состояния протектора, дорожного покрытия и водителя в том числе, но улавливал наше невнимательность, то применял нечто такое: – «Задача! По проселочной дороге в зимний период в условиях гололеда со средней скоростью движется легковой автомобиль. Покрышки шипованы, водитель адекватен. Ему на встречу на высокой скорости движется мотоцикл. Внимание вопрос! Как долго употреблял алкоголь водитель мотоцикла? Какова вероятность их столкновения? Какое расстояние преодолеет водитель мотоцикла, когда его транспортное средство внезапно прекратит движение? В какое отделение стационара следует отвезти водителя мотоцикла? а) Реанимационное б) Психиатрическое, и имеет ли значение, что покрышки мотоцикла не оснащены шипами? или тот факт, что водитель автомобиля провел минувшую ночь с чужой женой?». Да, он умел привлечь внимание, хотя некоторые сбитые с толку и особенно нудные учащиеся даже предпринимали попытки ответить на эти вопросы.
Надо сказать, все его эти шуточные задачки конечно имели под собой довольно крепкую почву, ведь всякий говорит только о том, что знает. Тем более, что о Евгении Аполлоновиче ходили не просто сплетни, но целые обрывки жизнеописаний. Кстати их содержание и вызывало в учащихся не малую долю уважения, ведь там проскакивали проявления той же самой юношеской несдержанности что и у нас, но уже примененные на практике. А общие пороки подчас учат их прощению получше воспевания единых добродетелей.