Страница 50 из 81
Через паузы повторялось, с несильным нажимом, движение ножа слева направо по надрезу, словно человек, методично отрывая лезвие от раны и поднимая, совершал ритуал некоего кровавого культа. Лицо капитана, потемнев, вспухло.
Наконец горло оказалось рассечено, кровь пошла точками. Лонгин, поднявшись, стоял поодаль. Ретнёв и остальные по-прежнему молчали, глядя на него и на тело, бившееся в агонии. Когда оно замерло, Ретнёв сказал:
- Сделано! Уходим.
Эстонец, тот, что не был ранен, взял инженера за предплечье:
- Не надо, труг, об этом больше тумать, – крепко пожал его мокрую холодную руку. – Всё прошло!
Трое непострадавших спешно перевязали раненых, и группка, проделав заранее обдуманный Ретнёвым хитрый переход, выложившись до бессилия, приютилась на днёвку в охотничьей избушке. В ней с её заросшими инеем стенами, сквозь холод почувствовалось как бы чьё-то благоприятное дыхание. У камелька ждали заготовленные дрова, под рогожей обнаружилась смёрзшаяся горка ледяных рыб, на полке лежал клеёнчатый мешочек с солью.
Пока топился камелёк, рыбин поворачивали над огнём, и они оттаяли. Их положили в угли и спекли. Разрезая их вдоль хребта, разнимали на половинки и, вынув кости, внутренности, солили мякоть и ели. Затем улеглись на укрытый опилками земляной пол, прислонив к стенам поднятые ноги: для оттока крови и скорого отдыха мышц.
Встрепенувшись после короткого сна, услыхали вьюгу снаружи.
- Нам на руку метель-то, – сказал Колохин, как обыкновенно, с кручиной, не идущей к смыслу сказанного.
Пятерым предстояло пробираться через линию фронта, а инженеру был обещан приют у человека, обязанного чем-то Ретнёву. Лонгин, неспокойный, погружённый в своё, хотел выйти из избушки, но его позвал эстонец:
- Труг, на ваш русский обычай – сидеть на тарожку.
Швечиков всхохотнул – Ретнёв осёк его взглядом. Все опустились на опилки. Лонгин видел, что эстонец хочет ещё что-то сказать, и тот начал:
- Труг, я снаю, у вас будет неприятность с немцами... Но мы вам поможем прятаться в Эстонию. У меня там отец, мать и братья – вы с нами уйдёте на лодке в Швецию.
Лонгин с сердечностью поблагодарил парня и развёл руками:
- Не могу.
Ещё не стемнело. Ветер присвистывал в ветвях и гнал падающий снег по синеватому насту. Ретнёв прощался, откровенно сожалея:
- Зря вы, Лонгин Антонович. Он дело сказал.
Рядом несдержимо переступал на месте Швечиков: сквозь обмотавший голову бинт проступила и запеклась кровь.
- Не в настроении инженер вертаться!
- Настроение у меня мечтательное. Охота обстреливать, жечь советские машины, почты громить... – сказал Лонгин незлобиво.
Ретнёв заметил с укором:
- Вам не приснится, сколько чекистов нагнали с собаками! Вот-вот на этом месте будут. – И повернулся к спутникам, помня уже только об ожидавшем их переходе.
84
Лонгин переходил перед зорькой в ожидавший его закуток в хлеву, чтобы ночью проскочить назад в избу. Недавно в закутке проживала свинья, рядом за перегородкой зимовал другой скот, перетирала жвачку корова. Но после освобождения деревни Красной Армией уцелел только козёл, и хозяин молился, чтобы и его не забрали.
Хозяин, мослаковатый мужик-подстарок, ходивший в заплатанном нагольном полушубке, оставлял Лонгину в закутке быстро простывавшую варёную картошку и самогонку в бутылке, заткнутой обёрнутым тряпкой сучком. Беглец сносно выдерживал днёвки, облачившись в тулуп и накрывшись попоной. В задней стене хлева можно было, в случае опасности, легко отодрать две доски и ускользнуть в близкий лес.
Прибегая по ночам в избу и принимаясь за горячие, густые от мучной подболтки щи, заправленные салом, он ненасытно желал узнать о выздоровлении народа. Отогреваясь на хорошо протопленной русской печке, Лонгин оживлял в себе недавний разговор мужиков в землянке, фразу о том, что Германия может вернуться – с Власовым. В этой фразе одновременно присутствовали простота детскости и детская, неразрешимо сложная для отвердевшего ума хитрость.
Желалось и впрямь возвращения Германии или нет – это уже дело второе. А первое было то, что ей – не вернуться! Германия была и будет соседом – и быть кем-то, кроме как им, ей невозможно.
Знали это мужики или только предчувствовали – Лонгин сказать не мог. Но сам он знал. И видел то, что мужицкая душа соединяла Власова с Германией в стихийном побуждении ороднить соседа. Но сам Власов не был ли слишком родным для этого?
На неостывающей русской печке больше и больше хотелось Лонгину родства с выздоравливающим народом. Беглец ночами стал высовываться из сеней, вдыхая душок весенней прели и слушая шуршащий пролёт птичьих стай с юга на север. Сверху часто точилась изморось, она ела одряхлевшие сугробы вдоль плетня, и когда нужно было перебежать из хлева в избу или обратно, под ногами хлюпало и чавкало.
Лонгину хотелось слышать о злости деревни на восстанавливаемые Советы, и он всё спрашивал хозяина, не пахнет ли заварушкой?
Малоречивый мужик, который сам вопросов не задавал, пояснял философически и словно бы одобрительно:
- Одно благодарение. Что ни укажут – благодарим. Мясо спускают с нас – опять же благодарность.
Жилец несдержанно вскинулся:
- Это что за народ у вас?
- А у вас?
И Лонгину стало приятно, что человек ловок на слово. Тоже и он, с его умом, – одиночка среди всеохватной смирности?
Жилец, хозяин и хозяйка, хоть час был поздний, сидели у топящейся печки. Хозяйка сноровисто чесала лён: ладила на пряжу. Вдруг сказала, не поднимая глаз от работы:
- Вот ведь Скуридина убили.
Лонгин вопросительно глядел на мужика. Тот сделал вид, будто ему невтерпёж зевнуть, но, вероятно, и самому хотелось рассказать.
- Был такой любитель баранов стричь. Руководил, это, на приёмке шерсти. Над весовщиками стоял. Запишет фальшиво и зажулит. Ворюга! И партеец, член правления. В газетку про то да сё напишет, критику наведёт: стараюсь, мол, для колхоза.
На хозяина, кажется, нашёл стих, он пригласил гостя за стол, налил ему и себе самогонки. С важностью подержав перед собой стаканчик, выпил мелкими глотками, забрав в себя воздух, и выдохнул через нос, не размыкая губ. Сочно хрумкая кислой капустой, заметил:
- Малость пересолена.
- Ой ли? – задето откликнулась жена.
- Ну! – ответствовал муж и без перехода продолжил: – Все знали, что жулик Скуридин. И шло ему в пользу. Ходили к нему с нуждой и подносили. Один волокёт мешок картошки, другой – опять же шерсть. А то бабу приходилось послать. Скуридин стал и дочек требовать, к малолетним пристрастился. Но он отплачивал – делал, что у него просили, и народ терпел.
Хозяин, подождав, когда гость выпьет и закусит, осмотрел, точно некий предлагаемый товар, бутылку с самогонкой, сказал сожалеюще:
- Шабаш! Этому празднику не будет конца. – И вернулся к Скуридину: – Война началась, немцы не успели прийти – он удрал. Теперь советские пришли, и он с ними. Поставлен председателем колхоза. Но народ после немцев стал бойчее. Кто-то встретил его за деревней, когда он в санях поехал в райцентр, и бахнул из ружья.
- Расследовали? – поинтересовался Лонгин.
- У всех искали ружьё. Ни у кого не нашли.
Хозяин указал жильцу на бутылку и словно упрекнул:
- Будете? – Не уговаривая, степенно встал и запер её в шкафчик, прибитый к стене.
Лонгин чувствовал себя так, словно замечательно выспался, отдохнул.
- И всё-таки почему вы при советских такие тихие? – не утерпел он.
Хозяин сворачивал козью ножку и как не услышал. Он курил чинно и отрешённо и через некоторое время кивнул на жену:
- У нас с ней три дочери. Одна вдовая – на мужа похоронка вперёд немцев сюда дошла. А у других мужья – совецкие командиры. Один – старшина, а второй – аж капитан. И от них у нас внуки. Теперь глядите, чего нам хотеть? Чтобы их отцы домой вернулись – вот чего нам хотеть.