Страница 9 из 17
– Откуда? – Паша поморщился сомнением.
– В преферанс у фарцовщиков выиграл. Знаешь, как я в преферанс играю? Я в четырнадцать лет на картах десять килограмм рыжья скопил. Цацек там всяких золотых, бриллиантов с голубиные яйца…
– И куда вы их дели? – Паша непредусмотрительно перебил тестя.
– Я клад зарыл, – голос Михаила Львовича упал на шипение. – В Красногорском районе Московской области, в лесу…
– В каком лесу? – икнул Паша, испугавшись собственной непочтительности, что, впрочем, осталось незамеченным.
– Возле поселка Юбилейный, триста метров вдоль просеки, под гнилым дубом. Летом, сын, мы пойдем и отроем. Мне для вас, дети мои, ничего не жалко, – всхлипнул Михаил Львович и за складки на шее притянул к себе Пашу, лобызнув его сивушной слюною. – Только там лес страшный. Там вурдалаки живут, я специально там закопал, чтобы все боялись. Ну, ты же мужик, Павел! Не испугаешься? Мужик, а? Знаешь, какой я мужик?
– Какой? – Паша напряженно соображал, как ему соскочить с прожарки головного мозга.
– Видишь шрам? – Михаил Львович тыкнул Паше в щеку указательным пальцем правой руки, на котором болталась золотая гайка с бледно-зеленым камнем.
– Ну, – Паша краем глаза разглядел затянувшийся рубец.
– Это я на Тихом океане акул ловил на гарпун. Вытащил одну такую здоровенную. Думал, готова, и решил у ней клык выломать для Илюши, младшего нашего.
– У Ольги брат есть? – конкуренту на наследство Паша был неприятно удивлен.
– Конечно. Боль и радость моя. У мальчика церебральный паралич, наследственность тяжелая по маме, да еще после пяти абортов. – Михаил Львович высморкался. – В тульском интернате учится. О чем я рассказывал?
– Как у акулы зубы дергали.
– Точно! Ну, вот подошел я к ней, взял пассатижи. И только руку туда запустил, как она, сука моржовая, хлоп и меня за палец. Еле пришили, хреново срослось – шрам остался.
Не терзаясь в дальнейших откровениях, Михаил Львович хлопнул залпом двести и пошел по нужде в сад. Паша решил, что пора отползать в спальню к любимой.
Пьянка продолжилась следующим вечером. Президент Геральдического союза, которым, как оказалось, тоже являлся Михаил Львович, «поддавал угля» дьютифришной косорыловкой и героическими воспоминаниями.
– Ты знаешь, что я богат? – то ли вопрос, то ли утверждение, в чем Паша сразу и не разобрался, шоколадной стружкой припудрил и без того приторные мечты банкира. – Но мало кто знает – насколько.
Взятая Михаилом Львовичем пауза могла бы явиться входным билетом в ГИТИС. Паша замер. Папа продолжил:
– Десять лет назад в Занзибаре революция случилась. Я тогда командовал отрядом спецназа ГРУ. Нашей задачей было не допустить смену власти. Но силы оказались не равны. Император был тяжело ранен, он умирал у меня на руках. Последней волей правителя было назначение меня регентом при единственной его наследнице-принцессе Нури, которую враги продали в рабство. Я не мог не исполнить последнюю волю короля, и спустя год после мучительных поисков я нашел принцессу в одном из борделей на Садовом, – папаша высморкался. – Ну, значит, вызволил ее из плена и поселил на спецдачу КГБ. Короче, там сейчас в этом Зимбабве наши спецслужбы по поручению Путина готовят реставрацию монархии. Девочка моя чернож… станет королевой, а я директором всего этого зоопарка. Там алмазов, Павел, алмазов, как грязи!
– Вы служили в спецназе? – банкир решил быть последовательным в сомнениях.
– А ты мои слова под сомнения ставишь, сала-бон?! – рявкнул Михаил Львович.
– Что вы, просто спрашиваю, – Паша прикусил губу.
– Да у меня звезда Героя секретным приказом, два ордена Мужества, легиона Почетного… два, – папаша опорожнил стакан с виски, сплюнув обратно залетевший в рот кусок льда. – Он мне не верит! Вот, палец этот видишь? – тесть снова тыкнул Паше в глаз вчерашней царапиной.
– Ну! – с азартом кивнул банкир.
– 89-й год. Афган, под Кабулом проводили разведку. Наткнулись на спящих духов. Стрелять нельзя, только резать. Достали ножи. Двоих я четко проткнул, а третьего, когда стал резать от уха до уха, он проснулся и цап меня за палец, откусил и проглотил. Пришлось потрошить ваххабита. Палец из трахеи вырезал, уже перевариваться начал. Так я его потом месяц в кармане таскал, чтобы мне его друзья-хирурги в Боткинской пришили.
У Паши в глазах стояли слезы. Но не слезы солидарности в сострадании о временной утрате конечности будущего родственника, и даже не слезы скорби об освежеванном гражданине Афганской республики. Паша оплакивал себя, свои погоны, свои миллионы. Но надежда с тупым упорством боролась за мечту, убеждая здравый смысл, что даже самый дикий бред опирается на истину. Банкир сменил тактику – перешел на грубый шантаж: сначала – назначение, потом – свадьба. С папой перешел на «ты», с мамой оставаясь на «вы», но называя ее «кухаркой». Тесть и теща кряхтели, но терпели, боясь возвращения блудной дочери.
И вот Паша сидел у нас на кухне, хныча на судьбу и на свою доверчивую влюбленность.
– Надо бы его с кем-то познакомить, – Вася отозвал меня в сторону.
– А с кем? – я пожал плечами. – Он же спьяну нагрубит, оскорбит, обидит. Жалко девчонок, слушай потом претензии.
– Согласен. А что делать? Всю дорогу слушать это нытье под всплески в стакане. Хорошенькие выходные.
– Надо подумать, – я достал телефон, извлекая из памяти подходящие варианты. – Может его с Викой познакомить.
– С этой грязнулькой? – Вася ласково улыбнулся. – Почему нет?
Вика была подругой одной нашей подруги. Добрая девочка с доброй фигурой крестьянской заточки, грубо сбитой, словно специально под сельхозработы – от дойки молока до колки дров.
Неприхотливостью в образе мысли журчала легкая матерщина и нежная похабщина, струящаяся изо рта девушки тонким дымком тонкой дамской сигареты. Имя Виктория к этому образу подходило, как значок «Мерседеса» к «Жигулям». Предложение совместного ужина было встречено Викой восторженно, но удивленно. Ужин начался нервными сомнениями банкира в своей мужской привлекательности в свете отсутствия наличности, а закончился тем, чем начинается любовь, стесненная временем, свободой нравов и лошадиным запоем.
В воскресенье вечером Паша, провонявший за двое суток подкисшим «Диором», захватил меня в Москву, где ждала Наташа, вино и тушеный кролик. С чувствами дочери смирился даже Геннадий Федорович, для которого я, по легенде, был редким гостем из города-героя на Волге.
Теплая зима, бесснежная и серая, удручала вялотекущей депрессией и скукой. В бегах я числился уже больше полутора лет. За это время статус «находящегося в федеральном розыске» не наводил жути, но уже порядком надоел. Приелся даже адреналин. Трудно было понять: то ли он не вырабатывался, то ли выдохся, то ли скис. Но волнующий мандраж, по своей природе похожий на восторг, при виде погон и серых бушлатов исчез. Я потерял страх, а вместе с ним ни с чем не сравнимый трепет гибельной радости, остроты неопределенности с фанатичной верой в предрешенность финала.
В конце октября я поставил точку в диссертации, написал несколько научных статей. Все так же стабильно пил по субботам на деньги, которые шли от сдачи моей квартиры. Когда не знаешь своего завтра, ты начинаешь в него верить, наполняя опустевшее от насущного будущее иллюзиями и мечтами. Они тебя греют, они тебя спасают. Беда, если сознание начинает размывать надежду безликостью дней – недель – месяцев, оборачивая судьбу в нескончаемой тошнотворной карусели.
Первого декабря я зачем-то позвонил Ане. Этот звонок я не смог бы объяснить даже себе. Последний раз мы виделись год назад, не разговаривали по телефону месяца четыре. Она вышла замуж за тамошнего вологодского бандюка и должна была пребывать в семейной идиллии тихой провинции.
С Аней мы познакомились спустя два месяца, как я перебрался в Вологду. Сложно было пройти мимо высокой ладно-складной девушки с вьющимися каштановыми волосами, застывшей в немых сомнениях перед вино-водочным стеллажом в центровом супермаркете «Ключ». Помог выбрать… водку. Познакомились.