Страница 35 из 38
Поэт не против серьезности друга, но считает ее преждевременной:
Адресат «Стансов» вполне может восприниматься как «юноша степенный»; но тогда он, по определению («К Каверину»), «смешон»? Однако в «Стансах» никакого иронического оттенка нет. Возможно, поэт помнит о своей пережитой «степенности» периода кризиса и не спешит ее осудить. Было время – поэт сам выпадал из типового хода времени. Теперь он судит об индивидуальной, а не типовой судьбе – с пониманием, но не одобрением, защищая типовое установление.
Концовка стихотворения отходит от конкретного опыта и полностью переключается в план обобщенно-философских размышлений:
Поэт не прописывает, какие радости даны «всем возрастам», хотя предполагает их всюду («всем возрастам дает игрушки»); но юность тем и выделена, что она радостями оделена щедрее всего; пренебрежение ими поэт считает неестественным и предосудительным.
Ценности иных возрастов в рамках периода уточняются только слегка, на выручку поэту приходит эпос. Вот завершение исповеди Финна:
«Стансы Толстому» можно признать своеобразной доминантой философских медитаций Пушкина: и потому, что здесь разнообразно и четко прочерчена основа поэтической позиции Пушкина, и потому, что на фоне «Стансов» легче воспринимать ответвления философских медитаций поэта.
Азарта и темперамента Пушкину не занимать.
Настолько безудержен поэт, что на сей раз готов потеснить прочно сформировавшееся мнение о цикличности жизни с разделением забот – юности юношеские, а старости старческие: юность показана агрессивной.
В лицейской лирике подобный вариант проигрывался только на эпическом материале («Гроб Анакреона») либо в иной плоскости, когда жизнь рассматривалась не цикличной, а монолитной («Веселье! Будь до гроба / Сопутник верный наш…»). Не заметить азартного настроенческого бунта в «Добром совете» нельзя, но нет оснований говорить об отмене представлений о цикличности жизни («Всему пора, всему свой миг…»): опять позицию поэта корректирует эпос. Финн, рассказывая о могуществе Черномора, гасит вспыхнувшую тревогу Руслана: седой волшебник прельстился красой Людмилы, но безвреден для нее. Тут утверждение категорично:
Если перед законом времени бессилен волшебник, смертному спорить с временем вовсе бессмысленно.
Пример самого Финна чреват совершенно неожиданным комическим финалом. Финн нисколько не ставит целью спорить с временем: просто он, постигая науку колдовства, упускает из виду ход времени, не замечает, как за его занятиями прошли не годы – десятилетия. Забывчивость Финна психологически достоверна: поглощенный делом, начатым в молодости, сосредоточенный на нем, герой не стареет душой, и бег времени для него нечувствителен. Заблуждение открывается ему слишком поздно, он как громом поражен. Оценим трагикомизм положения: старику предлагаются забавы юности:
Здравый ум Финна не покинул, нелепость ситуации он понимает ясно.
Комический противовес агрессивной юности существует в сознании Пушкина, что не мешает поэту временами представлять идеал юности чуть ли не универсальным, единственным. Тут все зависит от угла зрения: один вывод, если бросается строгий, трезвый взгляд со стороны, другой – если безудержный в азарте взгляд изнутри. В конце концов, это просто неконтролируемое желание, сбываться которому еще очень не скоро; и что там еще произойдет на долгом жизненном пути, это не проговаривается, не учитывается.
В духе «Стансов Толстому» укоряется Лидинька, адресат стихотворения «Платонизм», за пренебрежение дарами юности:
Для поэта заботы поры за пределами юности сопровождаются эпитетами «унылые», «холодная», «бесполезные»; это аргумент, что «туда» спешить не надо. Героиня пренебрегает ценностями юности, которые, в глазах поэта, прекрасны; жертва героини воспринимается тем более досадной, что и достойной компенсации нет.
Среди стихотворений периода, прославляющих юность, ее «легкокрылые» забавы, особняком послание «К * * *»:
В этом стихотворении, близко примыкающем к лицейской лирике, сильны инерционные отголоски совсем недавно пережитого кризиса. По этой причине послание можно было бы исключить из обзора стихов другого периода как нетипичное для них, тем более что ясен его побудительный источник, относящийся к уже пережитому состоянию. И все-таки послание «К * * *» интересно сопоставить с «Добрым советом». В послании юность осознается синонимом неги и сладострастья: тут нет разноречия с позицией поэта петербургских лет. Одинаково воспринимается кратковременность утех юности («На краткий миг блаженство нам дано…» – «юность легким дымом / Умчит веселья…»). Разница в другом. В «Добром совете» – дерзкое упрямство в желании продлить отпущенное природой, в послании – подавленность от неизбежных утрат («не узнает счастья», «останется уныние одно»), что приводит к неожиданному отказу от утех юности. В сравниваемых стихотворениях речь идет по существу об одном и том же, только мысль поэта направлена на предмет с разных сторон, что и приводит к принципиальной разнице акцентов. Поэт либо упивается преимуществами возраста, либо угадывает неизбежность утрат и заранее (преждевременно!) скорбит по этому поводу.