Страница 16 из 38
Рукой подать, как поэт видел отраду в том, что бряцанию унылой лиры («Разлука»), унылым и простым звукам свирели («Певец») будут со вздохом внимать задумчивые девы или хотя бы случайные прохожие, встречающие «в лесах» одиноко тоскующего юношу. Но даже и сейчас перед взором поэта пример певцов, бессмертных своей мукой. Однако – разверзлась бездна под ногами. Если бы внимала «она»! Нет не просто главного, но единственного адресата – и стихи умирают, не родившись.
Вот она – катастрофа. Это действительно смертельно для поэзии – потерять возможность быть средством общения. Звуки, замкнутые в груди певца, умирают. Но мало печали по нерожденным стихам: само состояние певца становится опасным. Возникает скепсис по отношению к своему таланту. Только новый парадокс! Ужасаясь угасанию таланта, Пушкин реализует новый его взлет: трудное психологическое состояние выговаривается в художественно совершенных стихах, осваивающих новаторский тип композиции. По схеме антитезы было бы достаточно, если бы поэт присоединил себя к певцам, обделенным счастливой любовью и воспевающим свои муки; найдено неожиданное третье, весьма выразительное решение. Пушкин, юный, «неопытный» поэт, обнаруживает способность достигнуть решений уровня зрелого пера.
Пушкинские элегии конца 1816 года не существуют порознь: они представляют собой страницы единого воображаемого романа. Итог элегии «Любовь одна…» – «И слабый дар как легкий скрылся дым» – не отдельное восклицание отчаяния: на определенное время оно становится ключевой формулой.
А ведь, казалось бы, так легко найти выход из положения. Ну не получается одна, пусть самая важная песня. Тогда надо найти на лире другой лад, и проще всего – привычный, прежний. Пробуется и такой эксперимент.
В другой раз друзья идут поэту навстречу – результат тот же, и поэт заранее предвидит его:
То, что постепенно накапливается, нарастая, приводит к настоящему взрыву – двум манифестам-отречениям.
Каковы же причины столь острого разочарования? Неужели, судя по посланию «Шишкову», просто боязнь соперничества? Но Пушкин ничуть не робел перед признанными знаменитостями – Державиным, Батюшковым, Жуковским… Соперничество поэтов на лицейской скамье не вызывало ревности. И в цитируемом здесь послании «Дельвигу» говорится с полным великодушием: «Но, может быть, вздохну в восторге молчаливом, / Внимая звуку струн твоих». Слава соперника ничуть не мешает, если «брести своим путем». В послании «Шишкову» Пушкин оставляет констатацию без объяснения причины.
Потеря поэтического дара – не просто большая утрата, это бедствие, катастрофа. Поэт защищен, укрыт «от забот и бед» (утверждалось и такое: «Судьбы всемощнее поэт»). Утратившемy дар нечем оборониться от зависти и злобной клеветы; причина и следствие здесь как бы перетекают одно в другое. В этом сгустке, когда причина и следствие теряют очертания, становятся близнецами, и заключено, по-видимому, объяснение, почему Пушкин усомнился даже в своем поэтическом даре. Первооснова переживаемой Пушкиным драмы – муки неутоленной жажды любви. Но страдания подтачивают силы – и тогда уже все неладно. Сомнения разрастаются настолько, что и все сделанное в поэзии представляется невинной игрушкой для веселья (а сейчас совсем не до веселья), а свой дар – легким, стало быть, исчезающим, как дым.
Трудно сказать, в какой степени сознание поэта замечало парадокс: зарекаясь писать стихи, Пушкин упрямо пишет стихи о том, что не пишутся стихи, а вместе с тем выговаривает свое очень нелегкое состояние стихами, исключительно стихами – и поэзия исцеляет душевные раны. В послании «К другу стихотворцу», благодаря диалогическому построению стихотворения, замечалось противоречие целевой установки и формы (отговорить друга писать стихи поэт пытался стихами же); при душевном спокойствии такие вещи фиксируются. Но до того ли было Пушкину осенью 1816 года, когда с треском рушился весь казавшийся стройным миропорядок? По крайней мере, интуитивно целительный характер поэзии угадывался: писания стихов Пушкин не оставил. Но отметим любопытную деталь: подавляющее большинство «кризисных» стихотворений Пушкина, уже активно печатавшегося в журналах, при жизни поэта не было опубликовано. Наверняка тут не одна причина, а комплекс причин и обстоятельств. Так или иначе, но этот факт невольно реализует пророчество, что о любви поэта никто не узнает – ни «она», ни близкие; стихи пишутся как диалог с самим собой, и это только увеличивает их исповедальную силу. Перед лицом самим для себя придуманных страданий Пушкин строго ревизует всю накопленную систему ценностей.
Коль скоро Пушкин поставил под сомнение даже свой поэтический талант, не может того быть, чтобы остались незыблемыми кумиры былых его стихов: яд сомнений – вещество агрессивное. Собственно, Пушкин провозглашает сам: «Минувших дней погаснули мечтанья…» («Элегия» – «Опять я ваш, о юные друзья!»).
Если посмотреть на содержание новых духовных поисков на фоне творчества предыдущего периода, нужно отметить полное исчезновение стихов, условно говоря, гражданской тематики (типа «Воспоминаний в Царском Селе»): буря в сердце поглощает все творческие силы поэта, ему – сейчас – не до общественных проблем. Эту связь кризиса интимного и апатии общественной возьмем на заметку: пригодится для понимания изображения героя в «Евгении Онегине». Все остальные лирические мотивы дублируются вновь; но тоже существенно: меняется либо их удельный вес, либо содержательное наполнение.
Ранняя лирика развертывалась в пространстве «меж Вакха и Амура». Но обильный «вакхический» поток ослабевает: мотив представлен всего двумя стихотворениями («Истина», «Заздравный кубок»). Оба лишены колорита бездумного веселья и отчетливо включены в орбиту философских исканий.
Решительно по-новому предстает совсем недавно безоблачная активная тема дружества. Поворот намечает стихотворение «Разлука». Рисуя горестное прощание с любимой, поэт пытается сохранить твердость, опираясь на другие устои, дружество – в их числе.