Страница 9 из 14
Красивое слово «экслибрис» притягательно воздействовало на людей. Тамбовский писатель Селивёрстов когда-то, когда речь зашла об экслибрисе, рассказал мне, что у него в милиции был кассир, который, предлагая расписаться в ведомости, говаривал: «Поставьте свой экслибрис». Менее красивое, по его мнению, слово «автограф» он, шутя, заменял изящным словом «экслибрис».
Селивёрстов, недостаточно владея знаниями истории, даже включил этот сюжет в свою книгу о Державине, не понимая, что дворянин-чиновник существенно отличался от нашего современника, советского служащего. До революции для чиновника хотя бы даже поверхностное знание латыни и французского языка было обязательным. Поэтому, хорошо зная, что означает это слово, он не мог произнести подобную фразу Державину, также знавшему латынь.
Говоря о бедном существовании советского книголюба, чтобы не скатиться до антикоммунизма, обязан уточнить, что в условиях последовавшей затем перестройки, с её инфляцией, безработицей и прочим, этот книголюб из бедного превратился в нищего. Книга стала менее доступной, а экслибрис просто предметом роскоши. Однако экслибрис продолжал существовать и в этих, непростых для него, условиях.
При всей своей внешней шутливости, Николай Алексеевич весьма серьёзно относился к работе с типографией. На моих глазах он интересовался технологическими возможностями «Пролетарского светоча», принципами калькуляции, понимая, что эти знания можно умело использовать. В результате он платил за свои заказы совсем немного. И это не из-за скаредности, а потому что ему приходилось заказывать тут чуть ли не еженедельно.
Обычно, если книголюб получал от художника рисунок экслибриса и шёл с ним в типографию, то заказывал он только этот экслибрис, приобретя предварительно бумагу. Экслибрис печатали на самом маленьком формате бумаги, которую брала печатная машина. Никифоров же группировал несколько экслибрисов на этот самый формат, а бумагу мы с ним брали у резчиков из нестандартных обрезков, выбирая хорошего качества, всё равно эти обрезки вместе со стружками уходили в макулатуру. Таким путём, тираж экслибриса обходился Никифорову в несколько раз дешевле, чем всем.
Никифоров к тому же, зная, что типография берёт оплату за 500 экземпляров (выше цена уже менялась), никогда не заказывал меньше. Случалось, коллекционеры или книголюбы обращались к нему с просьбой отпечатать 100 экземпляров книжного знака, с радостью оплачивая типографский счёт. Он и в таких случаях заказывал всё равно 500, давал владельцу 150, говоря, что отпечатал больше, и оставлял для своего обменного фонда в два раза больше, чем имел их хозяин. И при этом, заметьте, все были очень довольны, ведь, если бы этот владелец не стал обращаться к Никифорову, то получил бы всего 100 экземпляров, а заплатил втрое дороже.
Я уж не говорю, как легко и просто Никифоров оформлял письмо в типографию на бланке его музея, который тут же доставал из дерматиновой папки, которая вечно была у него подмышкой, в то время как любому гражданину пришлось бы обращаться на свою работу, чтобы профсоюз или администрация учреждения написали письмо. При этом приходилось писать вечно занятому и сердитому начальству заявления с просьбой составить это письмо, объяснять, что такое экслибрис, с какой целью тиражируется.
А ведь увлечения экслибрисом нравились тогда далеко не всем. Например, когда мы с Александром Ильичём Сапоговым задумали устроить в библиотеке небольшую выставку моих экслибрисов, изготовленных в технике пуантили (рисунок без линий, только точками), то для разрешения печатать каталог выставки библиотеке понадобилось согласие обкома. Сапогов сходил и получил его. Улыбаясь, поделился со мной тем, что заведующий сектором печати обкома тогда посетовал ему, мол, Чернов серьёзный, вроде, человек, ну и занимался бы, как положено, коллекционированием марок, а он почему-то экслибрисами занимается… Парадокс в том, что говорил это не бюрократ, случайно оказавшийся на высоком посту, а начитанный, довольно эрудированный журналист. Чего же было ждать от остальных.
Не могу не вспомнить, как отнеслись к экслибрису в местном правлении общества книголюбов. Когда я предложил в предстоящее заседание городского клуба книголюбов, посвящённое успехам того времени, включить и моё сообщение «Космос в сюжете книжного знака», то секретарь правления, человек серьёзный, бывший партийный чиновник, одобрил, мол, хорошо, избежим однообразия, не только о книгах будет речь, но и о склибрисе. Это непривычное для него слово он и потом долго так произносил. С тех пор мы с братом, шутя между собой, иногда используем термин «склибрис».
У Никифорова было амплуа весёлого несерьёзного человека, поэтому никто не удивлялся его увлечениям каким-то неведомым экслибрисом, или тому, что он вдруг заказывал в типографии личные почтовые конверты, вызывавшие интерес у коллекционеров и недоумение у большинства советских обывателей. Но этот «несерьёзный» человек мог делать очень серьёзные шаги. Одним из таких шагов было изготовление экслибриса для Н.С. Хрущёва.
То, что коллекционер или художник, пропагандирующие этот вид малой графики, стремятся заполучить книжные знаки известных людей, или сделать книжные знаки для них, вполне понятно. Ведь посетителям выставок интересней смотреть графические миниатюры, показывающие нам ещё одну сторону жизни известных им политиков, учёных, актёров и деятелей искусств. Наличие таких экслибрисов в коллекции делает её более привлекательной и ценной. Да и художникам они интересны. Ведь при равных художественных достоинствах, экслибрисы библиотек известных личностей вызывают большее внимание посетителей выставок. Поэтому и получается, что среди обладателей книжных знаков так много известных людей.
Однако в советское время политических деятелей не принято было вовлекать в эту сферу творчества. Коллекционеры, имея экслибрисы известных людей, в то же время не могли похвастаться, что имеют книжные знаки популярных политических функционеров.
Это закономерное явление для общества, зачеркивавшего попеременно в учебниках портреты Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова, Ежова, Берии и других. Судьбы известных политиков в нашем обществе чреваты парадоксами. Помнится, в одну ночь исчез алебастровый, крашенный белой краской, монумент Сталину перед тамбовским вокзалом. Тогда же исчезла статуя вождя и в клубе «Авангард». Занимаясь родословной, узнал, что одного из предков в смутное время борьбы с «врагами народа» наградили портретом Варейкиса, секретаря воронежского обкома, которому тогда подчинялась Тамбовщина. Представьте, вскоре этот политик был «изобличён» и расстрелян. Каково было ударнику труда, награждённому тем портретом?! Это не проходит бесследно. Вот все и старались одобрять политику, не рассказывать публично политических анекдотов, быть подальше от политики, а, главное, от политиков, кто знает, что будет с ними завтра…
Но Никифоров и в этом был непохож на всех. Полагаю, немалую роль сыграло то, что его талант не был огранён советским высшим образованием.
В годы его молодости детям «бывших» (а Николай Алексеевич происходил из дворянской семьи) был закрыт путь в институт. Немного позже, он, говорят, пытался получить образование, кажется, в технологическом ленинградском институте, проучившись в техникуме, но что-то у него там не получилось, и он потом рассказывал жалостную картину, якобы происходит из семьи священника, поэтому и не имеет диплома. Первоначально была легенда об отце-священнике, который затем превратился в военного.
Легенда настолько убедительно преподнесённая, что даже умнейший журналист Евгений Николаевич Писарев, и тот попался на этот крючок. В книге, посвящённой необычному коллекционеру «Вещественные доказательства Николая Алексеевича Никифорова», журналист писал об его отце как о бомбардире (термин прямо петровских времён), затем как о лихом кавалеристе, поместив к тому же в иллюстрациях фотографию того верхом на коне в офицерской форме. А родом он был, вроде, из Орловской губернии.