Страница 7 из 24
Исследуя описания Московии иностранцами, В. О. Ключевский отмечал, что хотя «за немногими исключениями они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям», это не умаляет их значения как совокупного источника, позволяющего путем сопоставления и перекрестного анализа содержащихся в нем данных получать ценную информацию: так, «Иовий со слов русского рассказчика мог только записать, что Московия управляется простыми законами, основанными на правосудии государя и бескорыстии его сановника. Герберштейн приводит в своем сочинении небольшой отрывок из Судебника Иоанна III о судных пошлинах, но ничего не говорит о самом Судебнике. Флетчер говорит, что единственный закон в Московии есть изустный, то есть воля государя и судей: Судебник Иоанна IV не удостоился от ученого английского юриста названия писаного закона. Но что дает особенный интерес беглым и отрывочным заметкам иностранцев, – это то, что они вводят нас в самую практику юридических отправлений, показывают, в каком виде и в какой обстановке являлся закон на самом деле, а не на бумаге», и «иностранцы ясно дают понять, что Боярская Дума имела только совещательное значение, что дела часто решались до обсуждения их в Думе и без ее утверждения приводились в исполнение», поскольку никто из бояр, «как бы велико ни было его значение, не смеет ни в чем противоречить государю»[68].
Об этом же писал и Н. М. Карамзин: «Россияне славились тем, чем иноземцы укоряли их: слепою, неограниченною преданностию к Монаршей воле в самых ее безрассудных уклонениях от государственных и человеческих законов»[69]. Тем не менее, упоминавшееся Карамзиным правило «Хорошее от всякого хорошо» продолжало играть на Руси важную культуртрегерскую роль, например в книгопечатании. Первые книги на кириллице в конце XV – начале XVI веков издавались за границей – в Кракове, Цетине, Праге, Вильно. Иван Грозный, желая наладить у себя книгопечатание, «искал в Германии художников для книжного дела», специалистов европейской выучки и, найдя их, в 1553 году «приказал устроить особенный дом книгопечатания под руководством двух мастеров, Ивана Федорова, диакона церкви Св. Николая Гостунского, и Петра Тимофеева Мстиславца, которые в 1564 году издали Деяния и Послания Апостолов, древнейшую из печатных книг Российских, достойную замечания красотою букв и бумаги»[70]. После нее стали готовить к изданию другие книги, для чего понадобилось сличать древнейшие тексты, исправлять описки, «дабы не обмануться ни в словах, ни в смысле», что «возбудило негодование многих грамотеев, которые жили списыванием книг церковных. К сим людям присоединились и суеверы», начались обвинения Федорова и Мстиславца в ереси и подрыве духовных основ Московии[71]. Все это закончилось погромом, вынудившим московских первопечатников, не желавших повторить судьбу Максима Грека, бежать от гонителей за кордон в Польско-Литовское государство, где они продолжили издавать русские книги, в частности, «Алфавит, а по-рускии, азъбуку», по которому учились многие люди того времени.
Карамзин в «Истории Государства Российского» писал о Московской Руси: «Внутренний государственный порядок изменился, все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезало… Надлежало или повиноваться Государю, или быть изменником, бунтовщиком; не оставалось середины и никакого законного способа противиться Князю. – Одним словом, рождалось Самодержавие»[72]. Недаром первая массовая эмиграция россиян была связана с ликвидацией независимости вольных городов Новгорода (1478) и Пскова (1510), в результате чего «несчастные жители толпами бежали в чужие земли, оставляя жен и детей. Пригороды опустели… и все выехали оттуда»[73]. Ближайшим к Московии зарубежьем было Великое княжество Литовское, ставшее пристанищем большинства русских беглецов эпохи Средневековья – князей Ивана Шемякина и Симеона Бельского, окольничего Ивана Лятцкого и других, которые, будучи «недовольны правительством, сказали себе, что Россия не есть их отечество, тайно снеслися с Королем Сигизмундом и бежали в Литву»[74].
Правда и из Литвы немало людей уходило в Московию, в основном православных, подвергавшихся со стороны католиков религиозной дискриминации. Так, в конце XV века под руку Москвы ушли князья Федор Бельский, Иван Белявский, Федор Одоевский, Иван и Дмитрий Воротынские, что вело к утрате литовским княжеством значительных территорий. Как сообщала, например, о северских князьях «Хроника литовская и жмойтская», на сторону великого князя Ивана III перешли они «со всеми замками своими, то есть Чернеговом, Стародубом, з Северским Новгородком и з Рилском». В 1506 году на службу к великому князю Василию III перешел попавший к нему в плен в ходе Русско-литовской войны 1500–1503 годов литовский гетман, полководец, князь Константин Иванович Острожский, который, однако, уже через год снова ушел в Литву, взяв при этом с собой еще две сотни человек, в том числе боярина Остапа Дашкевича. Москва расценила это как страшное предательство, говоря, что Острожский «остыдил себя делом презрительным; обманул Государя, Митрополита, нарушил клятву, устав чести и совести. Никакие побуждения не извиняют вероломства»[75]. Даже забота Острожского об усилении православной веры и укреплении православной церкви в Литве, строительство им на Волыни православных храмов не смогли поколебать мнения московитов о нем как о лукавом изменнике и клятвопреступнике. Но в мировой истории, в том числе в известной работе середины XVI века «О нравах татар, литовцев и москвитян» Михалона Литвина (Michalon Lituanus)[76], он остался как крупный военный, государственный и церковный деятель, защитник православия на литовской земле.
Жизненные перипетии К. И. Острожского самым негативным образом сказались на судьбе другого перебежчика – литовского маршалка, князя Михаила Львовича Глинского, служившего в войсках правителей Саксонии, Германии, Польши, а после 1508 года и Московии, где, отказавшись от католичества, он даже стал православным. Когда же Глинский, подобно К. И. Острожскому, вновь захотел вернуться в Литву, он был схвачен, закован в цепи и отправлен к Василию III. Великий князь обвинил беглеца в измене и бросил в тюрьму. О снисхождении к Глинскому не могло быть и речи, несмотря даже на то, что за него вступился сам император Священной Римской империи Максимилиан. В грамоте, переданной в 1517 году его послом Сигизмундом Герберштейном Василию III, содержалась просьба освободить Глинского из неволи и дать ему возможность выехать в Европу, но великий князь отвечал, что «сей изменник положил бы свою голову на плахе, если бы не изъявил желания принять нашу веру… Михаил, в Италии легкомысленно пристав к Римскому (Закону – Т. П.), одумался, хочет умереть Христианином Восточной Церкви и поручен Митрополиту для наставления»[77]. Лишь благодаря заступничеству своей племянницы – Елены Глинской, ставшей второй женой московского великого князя Василия III, Михаил Глинский в 1527 году смог выйти на свободу. Однако уже в 1534 году он, обвиненный в «замысле овладеть Государством», снова «был лишен вольности, а скоро и жизни в той самой темнице, где сидел прежде; – Карамзин писал о нем: – муж знаменитый в Европе умом и пылкими страстями, счастием и бедствием, Вельможа и предатель двух Государств, помилованный Василием для Елены и замученный Еленою, достойный гибели изменника, достойный и славы великодушного страдальца в одной и той же темнице!»[78].
68
Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. С. 99, 97.
69
Карамзин Н. М. История Государства Российского. С. 900.
70
Там же. С. 829.
71
Там же.
72
Там же. С. 506–507.
73
Там же. С. 653.
74
Борисов В. П. Истоки и формирование российского научного зарубежья // Культурное наследие российской эмиграции. 1917–1940. Книга первая. М., 1994. С. 284; Карамзин Н. М. История Государства Российского. С. 717.
75
Карамзин Н. М. История Государства Российского. С. 644.
76
Михалон Ливин. О нравах татар, литовцев и москвитян / пер. на рус. яз. В. И. Матузовой; отв. ред. А. Л. Хорошкевич. М.: МГУ, 1994. – 560 с.
77
Карамзин Н. М. История Государства Российского. С. 667.
78
Там же. С. 717.