Страница 11 из 14
Она замолчала, а Борович спросил:
– И вы влюбились в Малиновского?
Звучание этой фамилии в вопросе, обращенном к ней, показалось ему теперь, когда он уже знал обо всем, каким-то неуместным парадоксом. Но она ответила спокойно:
– Да.
В этом коротком «да» было столько серьезности, столько убежденности, столько веры в правильность своего выбора, что Борович испугался. Он знал госпожу Богну, знал, как она тверда в решениях. Но подсознательно он лелеял малую, неуловимую тень надежды, что такое важное решение еще не до конца укрепилось, что в нем еще нет достаточной обоснованности и найдется слабина, которая даст пищу для сомнений, размышлений, пусть бы и просто рефлексий. Но тон произнесенного ею «да» определял все.
Тогда зачем она говорила о своем желании создать дом, о нелюбви к работе в конторе, о психологических склонностях? Какое значение имеет все это по сравнению с чувствами, которые для всякой женщины («Для всякой», – повторил он мысленно с изрядным чувством) всегда будут законом и главным обоснованием? Сперва она влюбилась, а позже придумала логическое объяснение. Старо как мир…
Он постарался разбавить этими мыслями охватившую его горечь.
– Простите, – сказал он. – Но я не понимаю, отчего именно Малиновский.
Она взяла его за руку:
– Господин Стефан, вы говорите, словно ребенок.
– Я так не думаю.
– Полагаете, что на этот вопрос можно найти ответ?
– На любой можно. Если я утверждаюсь в некоем своем взгляде или психическом состоянии, то всегда способен найти причины этого.
– Все было бы так, как вы говорите, – улыбнулась она ему, – когда б любовь не соединяла в себе тысячи сложных причин.
– О, прошу прощения. Я прекрасно знаю, что люблю вас по таким-то причинам и всегда могу точно их перечислить.
– Потому что вы меня любите разумом. Люби вы меня сердцем, уверяю вас, не сумели бы объяснить почему. Нашли бы только ничего не значащее определение: она прекрасна!.. Но этого судьям вроде вас явно не хватило бы.
Борович склонился над чашкой и тихо произнес:
– Вы прекрасны…
Она весело засмеялась.
– Ах, нет, это другое!
В голове его пронеслась обжигающая мысль: поднять глаза и повторить с нажимом: «Ты прекрасна, я тебя ценю и понимаю, понимаю тебя и себя! Люблю тебя до безумия!»
Но буквально в следующий миг он напомнил себе, что это было бы ложью, причем бессмысленной, поскольку Богна не поверит ему, а поверив – не изменит своего решения. Но если бы изменила… произошло бы нечто бессмысленное: ради ее спасения от другого он взвалил бы на себя то, чего боялся, чего не желал.
Госпожа Богна не умолкала, такая светлая и беспечная. Боровичу казалось, что он смотрит на слепца, идущего прямо в пропасть.
А она как раз говорила об этой пропасти как о чем-то бесспорно наилучшем, том, что повсеместно воспринимается как верх мечтаний.
– Я наперед знаю, – звучал ее голос, – что Эварист отнюдь не гений, что он просто хороший порядочный парень, обычный человек, что он, быть может, даже немного легкомыслен и ребячлив, с очаровательной детской простотой мыслей и чувств. Но я также знаю, что люблю его и – что не менее важно – он… тоже меня любит.
Борович резко закусил губу. Как бы он был счастлив, если б она слышала его утренний разговор с Малиновским! Одного этого хватило бы, чтобы поколебать госпожу Богну в ее уверенности. Человек, который любит, не спрашивает других, хорошо ли он поступает, и не принимает во внимание, есть ли у его любимой деньги или нет… Не хвастается ее любовью!..
А может, сказать?… Разбить в щепки все! Одним ударом!..
Искушение было слишком сильным. Он уже совершенно не различал, что говорит госпожа Богна. Голос ее исчезал в пульсирующем шуме у него в ушах.
«Пусть я совершу подлость, пусть уроню себя в ее глазах, но скажу!.. Все равно!..»
– Господин Стефан! – Оклик привел его в чувство. – Что с вами?
– Со мной? Ничего…
– Вы так побледнели! Боже, наверняка кофе был слишком крепок. Ендрусь никогда не умеет… Господин Стефан?…
Он провел ладонью по лицу. Лоб был совершенно мокрым.
– Нет, со мной все в порядке… – Он вынул платок и вытер лоб.
– Может, вам лечь? Может, снова проблемы с сердцем?
Он засмеялся, но тут же зашелся в кашле, а смех прозвучал довольно хрипло.
– Все в порядке. Прошу прощения.
– Дорогой господин Стефан! Я так испугалась!
Она сказала это с такой сердечностью, что он почувствовал себя совершенно обезоруженным. Выпил стакан воды, который она принесла.
– Уже лучше? – спросила она.
– Спасибо.
В прихожей раздался звонок.
– Я уже пойду, – сорвался он с места. – Надо написать еще немало писем.
Она его не отпустила.
– Вы должны остаться. Не позволю вам уйти в таком состоянии. Вдруг вам снова станет плохо. Прошу вас, останьтесь!
В голосе ее звучало столько сердечности, что он согласился вопреки тому, что подсказывал рассудок. И так с ней было всегда. Отказать ей в просьбе мог лишь очень толстокожий человек либо тот, кто сумел бы не поддаться ее очарованию. Борович был уверен, что исполнил бы и самую неуместную ее просьбу, и пусть не мог представить себе подобного, верил, что и такой случай не стал бы исключением.
В прихожей Малиновский громко и весело разговаривал с Ендрусь. Богна сидела неподвижно, но Борович видел, что ей хочется выскочить туда, чтобы как можно скорее приветствовать любимого. Она чуть поправила волосы и взглянула в зеркало. И это в высшей степени раздражало.
Малиновский вошел, улыбаясь, и с той свободой, которая казалась Боровичу неестественной, – а может, то было лишь впечатление, возникшее из неприязни, предубеждения настолько же необоснованного, как и кривая ухмылка по поводу одежды, которую Малиновский выбрал для визита. Черный пиджак, сидящий, как на манекене, и слишком широкие штаны со слишком контрастными полосками. Это напомнило Боровичу любимое словечко Малиновского, которое тот употреблял, восхищаясь чьей-либо одеждой или стилем жизни: «Безукоризненно». Собственно, он и сам был таким вот «безукоризненным», со своим длинным галстуком, с чуть склоненной головой, тщательно причесанными волосами, с мастерски подстриженными усиками и невыносимым запахом парикмахерской туалетной воды. Выглядел он – как и всегда – освеженным: вот именно не свежим, а освеженным – вымытым, наглаженным, накрахмаленным и ароматным. Это нонсенс – приходить к собственной невесте в костюме для визитов!
И что за театральность!.. Малиновский остановился на мгновение, чтобы просиявшим взором поприветствовать госпожу Богну, взглянул на Боровича, а когда здоровался с ней, подчеркнуто соблюдая этикет, еще не отпустив ее руки, произнес приятельским, почти снисходительным тоном:
– Стефан! Как же я рад, что тебя тут встретил! Здравствуй.
– Добрый вечер, – подал ему руку Борович.
– В конторе мы наговориться за сегодня не успели. И как там в Закопане?
Он уселся и двумя ловкими движениями подтянул на коленях брюки. Естественно, слишком высоко.
– Будешь кофе? – обратилась к нему госпожа Богна.
– С удовольствием, – вскочил, словно на пружинках, Малиновский и снова обратился к Боровичу: – А мы тут все время на воде. Даже представить не можешь, как прекрасно это влияет на здоровье.
Он снова плавно поднялся, приняв из рук госпожи Богны чашку.
– Спасибо тебе сердечное. Превосходно! Турецкий?
– Да. Мы зовем его «драконий», – улыбнулась она ему с чувством.
– Хо-хо? «Драконий»?… Ах, точно, теперь вспоминаю… – Он элегантно поднял чашку к губам и сделал крохотный глоток.
Пальцы его тоже отличались «безукоризненным» маникюром, а губы были красные и едва ли не похотливые. Борович смотрел на него, словно зачарованный.
«Это бессмысленно, – старался он совладать с собой. – Какое мне до него дело? Я не должен позволять себе подобного. Чего доброго, стану одержим этим скучным персонажем».
Да и знал его Борович, пожалуй, достаточно. В этом доме тоже не единожды его встречал. Госпожа Богна приглашала их довольно часто, и обычно они являлись вместе. Малиновский заходил после Боровича. Порой сталкивались тут с Ягодой, но реже. Ягода по своему положению и нраву принадлежал к «конвенту сеньоров», для которого госпожа Богна устраивала отдельные чайные посиделки. Борович же и Малиновский относились к группе менее уважаемой, но куда более многочисленной и веселой. В эти дни не бывало старых профессоров, министра Павлинского или директора Шуберта, не было уважаемых матрон. Вместо них – кузины Богны, князь Урусов, обе мадемуазели Паенцкие, невыносимая мадемуазель Жуковецкая, редактор Карась, несколько молодых замужних дам и изрядное число прочей молодежи. На этом широком и шумном фоне Малиновский не привлекал особого внимания. Да и держался он тогда несколько в стороне.