Ведомые (ЛП)

Словно читая мои мысли, она фыркает и кривит губы.

— Это керамика, просто дизайн сделан под бумажный стаканчик на вынос.

— Зачем кому-то создавать дизайн чашки, которая похожа на что-то не...

— Просто бери чай, Солнышко, — она сует мне чашку, и у меня нет выбора, кроме как повиноваться. Пока я осматриваю стакан, Софи вздыхает. — И до того, как ты снова успеешь начать жаловаться, крышка резиновая. Ты мог бы выпить через эту маленькую дырочку, но знаю, что не станешь. Так что сними крышку и пей.

Боясь разочаровать ее, я поступаю так, как сказано. Чай горячий, не очень крепкий, но он смягчает внезапно возникшее ощущение кома в горле. Я делаю еще два глотка, прежде чем сжимаю чашку в руке и смотрю на темный чай. От поднимающегося пара у меня затуманивается зрение.

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста. О, эй, твой галстук развязался.

Она опускает сумку с камерой и тянется к моему галстуку. Я наклоняюсь к девушке, чтобы ей не пришлось вставать на носочки, и замираю. Или пытаюсь. Я невольно пододвигаюсь ближе, пока мои легкие не наполняет ее сладкий лимонный аромат, а тепло ее тела не успокаивает мою кожу.

— Как ты это сделал? — бормочет она, пока дергает за галстук и прячет кончик под мой жилет. — Ты никогда не бываешь растрепанным.

— Не помню, — говорю я, борясь с желанием прислониться своим лбом к ее.

— Трудный день?

Я думаю о том, где мы, и всё внутри сжимается.

— Бывало и лучше.

— Хорошо, выпей свой чай, — она проходит рукой по моей груди и плечам. — Пусть он сотворит свое волшебство над твоей британской душой.

Погладь меня еще. Гладь меня без конца.

Но она останавливается и бросает на меня еще один счастливый взгляд.

— О, я нашла твой телефон на комоде.

Она вытаскивает его из кармана и отдает мне.

Я смотрю на мобильный, держа его в одной руке, чай — в другой, и понимаю, что не могу сформулировать ни слова.

Софи похлопывает меня по плечу.

— Не могу поверить, что ты его забыл.

Я же больше ни в чем себе не доверяю. Не знаю, бежать отсюда или схватить ее и никогда не отпускать.

— Прогуляешься со мной? — спрашиваю я, пряча телефон в карман.

— Куда?

Куда угодно.

— Прогуляемся по городу. Мне нужно подышать.

Никто из нас не упоминает, что мы уже находимся на открытом воздухе. Она просто берет меня за свободную руку.

— Веди нас, Солнышко.

Софи

Район, в котором расположен стадион, находится в промышленной зоне, и это не благоприятствует нашей прогулке. Разумеется, Габриэль, не будь он иначе Габриэлем, пишет сообщение своему водителю, чтобы тот забрал нас и отвез в ближайшую гавань.

Здесь великолепно: сверкающая на солнце Ривьера, шелест веток пальм. Габриэлю так идет этот серый сшитый по фигуре костюм, плюс он надел солнечные очки, уложив волосы назад, так что они не закрывают ему лицо. У меня в голове всплывает образ танца Кэри Гранта.

Я не Грейс Келли, судя по моим джинсам и чаксам. Но с ним я никогда не чувствую себя неловко или не соответствующе одетой. Даже сейчас он шагает рядом, слегка касаясь моей поясницы, пока направляет вокруг пожилой пары, прогуливающейся, как и мы, рука об руку.

Как только мы проходим мимо них, Габриэль сует руки в карманы и смотрит на море. Он так красив на этом фоне, что почти больно смотреть.

Но еще этот мужчина кажется чем-то отвлеченным и неуверенным.

— Ты в порядке, Солнышко?

С секунду он молчит.

— В моем детстве у нашей семьи не было больших денег. Отец работал механиком. Родом из Уэльса, но осел в Бирмингеме.

Понятия не имею, почему он говорит о своем отце, но не собираюсь его перебивать. Я прекрасно понимаю, что Книга жизни Габриэля не открывается очень часто, если вообще открывается.

— Работал? Он ушел на пенсию?

Он фыркает.

— Уход на пенсию означает, что он работал на одном месте хоть какое-то время. Но мой отец никогда не задерживался на одной работе надолго. Он предпочел жить на пособие, — Габриэль сжимает челюсть. — Я не знаю, жив ли он на данный момент, так как отец ушел из моей жизни, когда мне было шестнадцать.

— Ох, — я больше ничего не говорю, чувствуя, что его потребность выговориться сильнее моего желания расспросить обо всем.

Он продолжает идти в медленном и уверенном темпе, глядя при этом на море.

— Моя мать была француженкой. Ее родители эмигрировали в Бирмингем после того, как ее отец занял руководящую должность на заводе «Ягуар». Некоторое время она работала бухгалтером. Она встретила отца, выбирая книги в одном из магазинов, где работал отец.

— Любовь к цифрам досталась тебе от нее? — тихо спрашиваю я, потому что Габриэль, кажется, витает в своих мыслях, выражение его лица напряжено.

— Полагаю, так, — он бросает на меня взгляд. Я не вижу его глаз за очками. — Мама умерла, когда мне было пятнадцать.

— О, Габриэль. — Я хочу взять его за руку, но они все еще в карманах брюк.

Я оборачиваю пальцы вокруг его крепкого предплечья, слегка склоняясь к парню. — Мне очень жаль.

Он пожимает плечами.

— Рак легких. — Глубоко вздыхает. — Скорее, ей поставили диагноз на четвертой степени, немелкоклеточный рак легких. Однако... она, хм, решила уйти на своих правах.

Я останавливаюсь, и он тоже, так как я до сих пор сжимаю его руку. Ком встает у меня в горле.

— Ты имеешь в виду...

— Покончила с собой, — отвечает он кратко. — Да.

— О черт.

— Я не... обвиняю ее, — усмехается он. — Я просто… Ах, пустяки, я обиделся на мать из-за того, что она быстро ушла от меня. Знаю, это эгоистично, но как есть, — он раскидывает руки, словно хочет так сбросить боль.

Мне приходит в голову мысль, и от ужаса по коже бегут мурашки.

— А потом Джакс...

— Да.

Слово — пуля, его лицо краснеет и выражает ярость, прежде чем стать пустым.

Я делаю шаг вперед, чтобы обнять его, но Габриэль поворачивается и снова начинает идти, все еще контролируя себя, но его темп становится быстрее.

— Как я уже сказал, у нас было мало денег. Но мама всегда хотела вернуться во Францию. Ее родители умерли, и, по-моему, она скучала по своей родине. Как-то раз отец посадил нас в машину и отвез сюда, в Ниццу, на выходные, — он останавливается и смотрит на море. — Мне было десять лет. Это был последний раз, когда мы отправлялись куда-то всей семьей.

Он позволяет мне взять его за руку, и холодные пальцы Габриэля переплетаются с моими.

Я держу его крепко.

— Мне жаль, Габриэль.

Кивнув, он всё равно не смотрит на меня.

— Я помню, что был счастлив здесь. Но это возвращает другие воспоминания, которые я бы предпочел забыть.

— Конечно.

Некоторое время мы ничего не говорим, просто идем.

— Теперь я чувствую себя хреново, — признаюсь я. Когда он смотрит на меня с замешательством во взгляде, я кипячусь. — Я всё жаловалась и жаловалась на то, как меня достали родители...

— И я был рад слушать, — перебивает он. — Не смей думать иначе. И не смей меня жалеть. Я не вынесу этого.

— Я не жалею, — тихо говорю я, сжимая его руку. — Просто... — Мое сердце болит за тебя. — Черт, не знаю. Я чувствую себя дерьмово из-за этого, ясно?

Он взрывается смехом.

— Ну ладно. И у меня есть семья.

— Ребята и Бренна?

— Да. — Его рука выскальзывает из моей, и он откашливается. — После смерти мамы папа появлялся рядом еще реже. Но я всегда хорошо учился в школе. Получил стипендию для независимой школы. Полагаю, ты бы назвала это подготовительной школой или школой-интернатом.

— Я читала Гарри Поттера, — отвечаю я.

Он почти улыбается.

— Думаю, все мы предпочли бы Хогвартс.

— Там было плохо?

— Не хорошо, — говорит он с резкой ноткой в голосе. — Не знаю, много ли тебе известно о Британии, но признаем мы это или нет, классицизм в этой стране процветает. Мне нужно было лишь открыть рот и заговорить, как другой ученик уже знал, что я из рабочего класса.