Ассистент

Немец-оператор — типичный, даже образцовый ариец, был высок и светловолос. Цвета глаз я не различил, но уверен — голубой. Одет он был в длиннополое драповое пальто черного цвета, из-под которого выглядывали белое кашне, темные, отглаженные, с острыми стрелками брюки и модные узконосые ботинки, начищенные так, что хоть смотрись в них, как в зеркало.

Француз меня разочаровал. Если б я не знал о его галльском происхождении, решил бы, что он грузин или азербайджанец, — черный закрученный волос и смуглое лицо кавказской национальности со стандартным горбатым шнобелем. Одет в короткую кожаную куртку, классические темно-синие джинсы и светлые спортивные ботинки… Нет, не таким представлял я известного европейского режиссера. Впрочем, тут возможна примесь арабской крови. Или, наоборот, — французской…

Ну а переводчик совсем подкачал. Тоже мне, москвич… Улыбчивый, курносый, с лицом сплошь в веснушках, похоже, родился он в глухой деревне Рязанской или Калужской губернии. Подобные типы толкаются у пивных ларьков, допивая осадок из оставленных кружек, или собирают пустые бутылки, неспешно прогуливаясь по парковым аллеям. Одет был тоже бомжевато, впрочем, чисто: бесформенная темно-серая куртка, сейчас незастегнутая, с развевающимися полами, и черные джинсы, заправленные в высокие, армейского типа, ботинки. Головного убора при плюсовой погоде не носил, щеголял коротко стриженной ярко-рыжей шевелюрой. Роста был невысокого, но сутулился. Неприятный тип, этот столичный переводчик, чего и следовало ожидать.

Мы подошли, и Сергеев представил нас друг другу. Я заработал шок. Или мир изменился настолько, что сделался для меня загадкой, или изначальное мое представление о нем — всего лишь иллюзия.

— Поль Диарен, кинорежиссер, — сказал Григорий.

Французом оказался тот, кого я обозначил как «типичного арийца».

— Ганс Бауэр, оператор, — продолжал Гриша.

Я охренел. Классическое имя Ганс носил мой «бомжеватый переводчик из-под Рязани или Калуги». В руках он держал какую-то хрень, похожую на дешевый фотоаппарат-«мыльницу».

Настоящий московский переводчик, которого я мысленно обозвал «смуглым галлом с примесью азербайджано-арабской крови», представился сам, почему-то виновато улыбнувшись:

— Работаю на двух языках — французском и английском. Зовут меня Борис Турецкий.

Ну я уж не дурак, сам догадался, что не русский. Но и турецкий вряд ли, и, тем паче, не «азербайджано-арабский», как я сперва подумал. Впрочем, с ним все было ясно — московский.

Словом, не угадал я не единожды. Вывод напрашивался. Этническая эта свистопляска наглядно продемонстрировала, что наши стереотипные представления о европейских народах, как, вероятно, и все остальные стереочипы, давно утратили почву. Мы — здесь, а они где-то отдельно. Такие вот пироги с привкусом собачатины…

— Камера будет стоять на перекрестке, — начал режиссер и взглянул на оператора — тот кивнул. — Актер пойдет с противоположного конца улицы. По снегу.

Я взглянул в направлении его указующего перста и пришел к выводу, что мне придется работать с умалишенным. Как можно пройти по снегу, если снег отсутствовал? Он растаял, лишь кое-где по обочинам чернели остатки грязного наста. Все было против этих чертовых съемок, даже сибирская погода, порадовавшая горожан необычайно ранней весной. Я и не упомню, чтобы хоть когда-то было такое в середине апреля.

Впрочем, щекотливость ситуации ощутил не я один.

— А без снега нельзя? — поинтересовался Григорий.

— Нельзя, — ответил месье Диарен. — Это Сибирь, экзотика. Нужен снег.

— Ну, в лесу он еще точно не сошел, — задумавшись на мгновение, сказал Григорий. — Если денег не жаль, можно заказать в какой-нибудь фирме с грузовиками. Привезут, сколько надо.

— А в Москве, мне звонили, — вставил от себя переводчик, — температура минус десять, и снег лежит в пригороде…

Француз с немцем поговорили между собой на английском, потом режиссер сказал на французском, и Борис Турецкий переложил на русский:

— Пять больших самосвалов снега должно хватить для того, чтобы засыпать асфальт. Закажите, Григорий.

— Почему я?! — возмутился художник-постановщик. — Не моя работа! У вас для этого есть администратор и директор! Вы бездельников целую ораву за десять тысяч верст из Европы привезли, а работать — некому!

Борис на английском говорил значительно короче и менее эмоционально, чем Григорий. Потом он повернулся к художнику и сказал негромко:

— Я ваши последние слова переводить не стал. Не надо… И потом, вы знаете, директора больше в съемочной группе нет, уволили его. И еще бухгалтера…

Я с ними познакомиться не успел, а жаль, славные, наверно, ребята, хоть и москвичи. Тем более, бухгалтер — молодая, приятной внешности особа. Директор тоже нестарый, до тридцати. Мне потом рассказали: они как только в Иркутск приехали и от семей оторвались, так сразу на пару в глубокий загул и ушли. А что, денег у бухгалтера — немерено. Чужих, правда. Подумаешь, когда такой пустяк русского человека останавливал? А москвичи хоть и отдельная, но близкая нам, русским, по духу нация.

Григорий еще больше нахмурился, но промолчал и пометил что-то в блокноте. Чем напомнил мне, что я вообще-то пришел работать. Я достал из внутреннего кармана перегнутую пополам ученическую тетрадку и карандаш фирмы «Конте». Хватит, господа иностранцы, про снег, диктуйте, что тут отрывать и выкорчевывать!

Но иностранцы были в этот момент заняты.

Третий от угла дом по улице Грязнова оказался по-настоящему красивым, с узорочьем. Наличники, стены, углы и веранда — все было в причудливо-резном старинном дереве. А там, где оно пришло в негодность, рачительный хозяин восстановил и подкрасил, причем так искусно, что заплаты не резали глаз, были почти незаметны.

Первым этот дом обнаружил француз, зацокал языком, замахал руками — позвал немца. Тот достал фотоаппарат, защелкал. Минут десять мы на этой любви к русской старине потеряли, не меньше.

— Знаете, для чего в старину на Руси узорочье резали? — спросил Григорий Сергеев более переводчика, чем меня.

Тот и клюнул, поинтересовался:

— Зачем?

— Все эти резные символы — обереги, чтобы покойник с того света в дом не вернулся.

— Надо будет иностранцам потом рассказать, на что они пялятся, — усмехнулся Борис Турецкий.

Значит, обереги, снова мистический подтекст. Ну и пусть. Все равно красиво. Ходишь годами мимо и никакой красоты не замечаешь, а эти со стороны сразу оценили. Молодцы.

Молодцы-то молодцы, но не пора ли нам поработать?

Они будто мысли мои прочли. Рыжий оператор убрал фотоаппарат, вышел на середину дороги и был едва не задавлен проезжавшей «волжаной», но на опасность не прореагировал. Не до этого ему было, он расположился там, где будет стоять кинокамера, и смотрел в глазок своего прибора, похожего на тот фотоаппарат, которым он снимал дом, только попроще, без массивного объектива. Я догадался о назначении прибора — заменитель камеры. Чтобы не таскать с собой тяжеленную аппаратуру, используют эту хрень и видят, что в кадр входит, что нет. Иностранцы и смотрели в нее по очереди, перебрасываясь фразами на английском языке.

Через пару минут Ганс Бауэр сказал вдруг на ломаном русском, обращаясь к Грише:

— Все, что жопа, — показал он себе за спину, — нихт арбайтен, арбайтен — фасад.

— Он во ВГИКе учился, — пояснил мне негромко переводчик Турецкий. — Из бывшей ГДР немец. Вы на ругань внимания не обращайте. Он, наверно, уже забыл, что можно говорить по-русски, что нельзя.

А по мне, так пусть хоть матерится. Наша школа. Не стал бы режиссер-француз средненького оператора из Германии приглашать, соотечественника бы взял. Значит, Ганс Бауэр не просто профессионал, но и маэстро в своем деле. Я порадовался, будто сам преподавал ему на операторском отделении.

— Ганс, вы напрямую к Андрею обращайтесь, — сказал Григорий. — Именно он будет улицу к съемкам готовить.

— Ферштеен, — сказал оператор и улыбнулся мне лучезарно, осветив на лице все свои конопушки. — Зер гут!