Огненные палаты

– Как же, держите карман шире, – хохотнул Беранже. – Наш благородный господин и повелитель не слишком-то славится добрыми делами!

Мину понизила голос:

– Ах, как бы нам повезло, если бы нами правил благочестивый и набожный господин!

Старый служака вновь разразился хохотом, но вовремя заметил, что его товарищ неодобрительно хмурится.

– Эх, если бы да кабы, – произнес он уже более официальным тоном. – Что вы делаете на улице в такое время, да еще и в одиночестве?

– Я по поручению отца, – солгала Мину. – Он попросил меня открыть вместо него лавку. Сегодня же базарный день, он надеется, что в Бастиде будет много покупателей. И все, бог даст, с полными кошельками и страждущие знаний.

– Чтение? Вот уж чего не одобряю, – скривился Беранже. – Впрочем, каждому свое. Хотя разве не правильнее было бы поручить эту работу вашему братцу? Очень странно, что месье Жубер попросил об этом девушку, когда Бог наградил его сыном.

Мину благоразумно промолчала, хотя, по правде говоря, это замечание не вызвало у нее возмущения. Беранже был истым уроженцем французского Юга, воспитанным в старых традициях. К тому же Эмерику в его тринадцать лет уже и в самом деле пора было бы взять на себя часть отцовских обязанностей. Беда была в том, что ее брат не изъявлял к этому ни склонности, ни желания. Ему куда больше нравилось палить из рогатки по воробьям и лазать по деревьям вместе с цыганятами, когда те приходили в город, нежели просиживать штаны в стенах книжной лавки.

– Эмерик сегодня утром нужен дома, – улыбнулась она, – поэтому пришлось пойти мне. Для меня честь помочь отцу, чем могу.

– Ну конечно, конечно. – Старый солдат кашлянул. – А как поживает сеньер[4] Жубер? Я что-то уже давненько его не видел. И к мессе не ходит. Уж не захворал ли?

Со времен последней вспышки чумы любой вопрос о чьем-то здоровье содержал в себе мрачный смысл. Не было практически ни одной семьи, которой бы она не коснулась. Беранже потерял жену и обоих детей в той же самой эпидемии, которая унесла жизнь матери Мину. Ее не было в живых уже пять лет, но девушка до сих пор каждый день скучала по ней и, как прошлой ночью, нередко видела во сне.

Однако по тону, которым был задан этот вопрос, и по тому, как Беранже избегал смотреть ей в глаза, Мину с упавшим сердцем поняла, что слухи о затворничестве ее отца расползлись шире, чем она надеялась.

– Странствия, из которых он вернулся в январе, сильно утомили его, – с ноткой вызова в голосе произнесла она, – но в остальном он пребывает в превосходном здравии. У него очень много дел.

Беранже кивнул.

– Что ж, рад это слышать, а то я уж боялся… – Он смущенно покраснел и осекся. – Не важно. Передавайте сеньеру Жуберу мое почтение.

– Он рад будет получить от тебя весточку, – улыбнулась Мину.

Беранже выставил руку, преграждая дорогу здоровой щекастой молодухе с плачущим младенцем на руках, чтобы пропустить Мину вперед.

– Ну, ступайте. Только ходите по Бастиде в одиночку осторожней, а? Вокруг полно негодяев, которые только и смотрят, как бы пырнуть тебя ножом под ребра.

Мину улыбнулась:

– Спасибо тебе, добрый Беранже. Непременно.

Трава под откидным мостом поблескивала от утренней росы, жемчужно искрившейся на зеленых побегах. Обычно первый взгляд на мир за стенами Ситэ поднимал Мину настроение: бескрайнее белое небо, по мере наступления дня постепенно становящееся голубым, серые с прозеленью скалы Черной горы на горизонте, первые робкие цветки на яблонях в садах на склонах холма под цитаделью. Но сегодня утром, после разговора с Беранже, помноженного на ее ночной кошмар, она не могла отделаться от тревожного чувства.

Мину заставила себя взбодриться. Она не какая-нибудь зеленая девчонка, которая боится собственной тени! Да и стража недалеко. Если кто-нибудь попытается ей угрожать, ее крики услышат в Ситэ, и Беранже в мгновение ока придет к ней на помощь.

Самый обычный день. Ей нечего бояться.

И тем не менее она вздохнула с облегчением, когда впереди показались окраины Триваля. Это было небогатое, но респектабельное предместье, где селились главным образом те, кто работал на ткацких мануфактурах. Шерсть и полотно, экспортируемые в Левант, способствовали процветанию Каркасона, и уважаемые семьи мало-помалу начали вновь селиться на левом берегу.

– О, кто идет!

Чьи-то пальцы сомкнулись вокруг ее лодыжки, и Мину вздрогнула от неожиданности:

– Месье!

Она опустила глаза и увидела, что бояться нечего. Назойливый кавалер был слишком пьян, чтобы удержать ее. Мину выдернула ногу и торопливо пошла дальше. Юнец, лет, наверное, двадцати с небольшим, сидел, привалившись к стене одного из домов, мимо которых вела дорога к мосту. Короткий плащ выдавал в нем человека благородного происхождения, хотя его горчично-желтый дублет съехал набок, а шоссы были все в темных пятнах эля (если не чего-нибудь похуже).

Он сощурился на Мину сквозь сломанное голубое перо, украшавшее ее шляпу:

– Мадемуазель, не подарите ли вы мне поцелуй? Всего один поцелуй Филиппу. Вам ведь это ничего не будет стоить. Ни единого су, ни единого денье… и очень хорошо, потому что у меня нет ни гроша.

Парень разыграл перед ней сложную пантомиму, изображая, что выворачивает свой кошелек. Мину поймала себя на том, что против воли улыбается.

– Скажите, сударыня, мы с вами знакомы? Хотя, думаю, едва ли, ибо я непременно запомнил бы, если бы увидел столь прекрасное лицо. Ваши синие глаза… Или карие, кто их разберет.

– Мы с вами не знакомы, месье.

– Какая жалость, – пробормотал он. – Какая страшная жалость. Будь мы с вами знакомы…

Мину знала, что не стоит поощрять его – у нее даже отчетливо звучал в ушах голос матери, заклинающий ее идти дальше, – но он был совсем молоденький, а голос его звучал так мечтательно.

– Вам надо в постель, – произнесла она.

– Филипп, – пробормотал он заплетающимся языком.

– Уже утро. Вы простудитесь, если будете сидеть тут, на улице.

– Девушка, которая столь же мудра, сколь и красива. Эх, отчего я не мастак складывать слова. Я посвятил бы вам поэму. Мудрые слова. Прекрасная и мудрая…

– Всего доброго, – отрезала Мину.

– Милая мадемуазель, – закричал он ей вслед, – да прольется на вас вся благодать мира! Да…

Оконная створка распахнулась, и оттуда высунулась женщина.

– Все, с меня довольно! – завопила она. – Почти с четырех часов утра я была вынуждена слушать твои пьяные излияния! Ни минуты покоя! Может, хоть теперь ты закроешь рот!

С этими словами она перекинула через подоконник тяжелое ведро. Грязная серая вода полилась парню прямо на голову. Он с воплем подскочил и принялся трясти руками и ногами, как будто его внезапно поразила пляска святого Витта. У обоих был такой возмущенный и в то же самое время такой комичный вид, что Мину, не удержавшись, расхохоталась в голос.

– Я же замерзну насмерть! – закричал он, швырнув промокшую до нитки шляпу на землю. – Если я простужусь и умру, моя смерть – моя смерть! – будет на вашей совести! Тогда вы пожалеете! Знали бы вы, кто я такой! Я гость епископа, я…

– Да я только рада буду, если ты отправишься к праотцам! – заорала женщина. – Ох уж эти студенты! Все вы бездельники никчемные! Пошли бы да поработали хотя бы денек, как все честные люди, так и замерзать насмерть стало бы некогда!

Она захлопнула окно. Женщины, проходившие мимо, зааплодировали. Мужчины заворчали.

– Вы не должны позволять ей так с вами разговаривать, – заметил один из них, с изрытым оспой лицом. – Она не имеет права так разговаривать с человеком вашего происхождения. Не по чину ей это!

– Вы должны донести на нее сенешалю, – добавил другой. – Такое обращение с вами – это, считай, нападение.

Самая старшая из женщин рассмеялась:

– Ха! За то, что выплеснула на него ведро воды? Пускай скажет спасибо, что это был не ночной горшок!

4

Sénher – господин (окс.).