Страница 41 из 71
Он уже собрался было поделиться с королевой этой счастливой мыслью, чтобы возобновить замершую было беседу, как снизу заунывно и согласно прозвучали трубы, и по опущенному мосту понеслись в два ряда, полыхая золотом, бирючи. Потом прогрохотали рейтары в золотых кирасах, и четыре белых крутозадых битюга с обитыми золоченой медью копытами величаво вынесли под солнце открытый паланкин, так слепивший своим блеском, словно в нем несли сошедшую с неба звезду. Эта звезда была мужеска пола, имела двадцать девять лет от роду, медные волосы, синие глаза и алый рот. Звали звезду канцлер Энвикко Алли.
Беатрикс досадливо повела плечом. Вчера под пьяную лавочку Родери Раин завел неприятный разговор. Намекнул, что канцлер не держит язык за зубами, "жаловался он, что, дескать, когда ты на трон всходила, он марался ради тебя и дорогу тебе расчищал, а ты не благодаришь, в черном теле держишь. Ну, ты понимаешь, чем он хвалился. Не хочу повторять его пьяную болтовню. Мало ли чьи уши из углов торчат... Ну разве не паршивец? Я тогда тоже с тобой был, а потом год в стражниках прозябал, а не камергером, как он, - так что же мне теперь, на всех углах об этом кричать, что ли?" В точности она слов Раина не помнила, была сильно навеселе, а теперь сна от яви отличить не может. "Понимаешь, чем он хвалился..." Она понимала. Да так хорошо понимала, что до сих пор была раздражена этим разговором. Алли, сукин сын. Взъелся, что она с ним не спит. И еще Раину на нее наговаривает. Да ладно бы только Раину. Стало муторно.
- Дай-ка мне хрусталику, Гирш.
Ниссагль принес ей зрительное стекло, снова улегся на подоконник, выпятив острые лопатки, - ему многое позволялось, с ним было легко.
Королева вгляделась: Алли раскинулся среди заполнивших носилки перин и валиков, парчовые одежды его переливались и сияли, усыпанные бриллиантами, на плечи лучезарным облаком спускался огромный плюмаж, пришпиленный к трехъярусной шляпе из толстых парчовых валиков и весь унизанный крошечными алмазными блестками.
- Недурно он разоделся на канцлерские бенефиции. Даже я не могу себе позволить настолько обнаглеть... - процедила она сквозь зубы. Роскошный Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало. От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к серьезному разговору.
- Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?
- Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.
- В смысле?
- Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали - он обнаглел. - Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в отдалении улиц.
- Полагаю, поехал к Зарэ.
- Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?
- Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.
- Что еще? О женщинах говорят? Или о дворе?
- Нет, о женщинах вроде молчат. Он же знается только с потаскушками, да в конкубинах у него шарэлитка. А это никого не колышет. Вот, скажем, если бы он взялся за честных женщин.
- А давно начали про него говорить?
- Нет, не слишком. Но, должно быть, глаза намозолил сильно.
- Насчет меня судачат?
- Нет, властительница. Вас почти не задевают. Говорят только, что вы его слишком балуете, но это понятно.
- Если ты что-то скрываешь, скажи. Ты ничего не скрыл?
- Клянусь, нет! - с жаром отозвался Гирш, удивляясь ее дотошности.
- Хорошо. Видишь ли, Гирш... Ты хорошо знаешь, что канцлер допущен ко всем моим тайнам, - она пожевала губами, решаясь на откровенность, - но вот беда - сей злосчастный безнадежно в меня влюблен. И при той открытой жизни, что я имею обычай вести, он меня ревнует, и я боюсь, что, обидевшись на меня окончательно, он забудет о своем долге. Жалуясь кому-нибудь на свои обиды, он может упомянуть про те мои поступки, которые необходимы для блага государства, но людям простым обыкновенно бывают непонятны и даже кажутся предосудительными. Поэтому, Гирш, мне бы хотелось, чтобы он успокоился... Чтобы эти мысли не могли даже прийти ему в голову.
Ниссагль улыбнулся, повернув к ней лицо.
"Эта скотина Алли слишком много обо мне знает. Он хочет моей любви в качестве платы за молчание. Я не намерена это терпеть. Пусть подохнет..."
"Да, моя госпожа. И клянусь вам сделать это так, что смерть его послужит вашей вящей славе!"
Это мысленное общение было до того явственным, что Гирш так и не понял, только ли это мысли, или они все же прозвучали, оформленные словами, в разогревшемся от горячих солнечных лучей воздухе. Также он сомневался, что сумеет обернуть смерть канцлера на пользу королеве, но исполнить это намерение решился твердо.
Ночью в Новом Городе жутко. Улицы тут не перегораживают - бесполезно. Из каждой халупы дюжина лазов в проулки и на задворки. Дозоры ходят редко, но с нарочитым шумом, чтобы вся подозрительная шушера с дороги загодя убиралась и не чинила никому хлопот. Сравнительно спокойно в гулящих забубенных восточных кварталах, где почитай что одни едовни и непотребные дома и изо всех щелей свет и гам. А возле кладбища для преступников теснятся еще королем Йодлем невесть для чего строенные каменные хоромины, набитые черным людом по самую крышу. Лепятся к ним скособоченные гнилые развалюшки, все держатели для факелов еще сто лет назад со стен посворачивали - ночью сюда лучше вовсе не соваться. Прислушаешься - до утра здесь ходят, шлепают по лужам, шуршат и скребутся под полом да по крыше, а кто - и не разглядишь, фонарей они не носят, иногда только дотянется через окошко до кухонной стены долговязая тень, постоит, поводит носом - и дальше. Куда, зачем - неизвестно. Задвинь с вечера все засовы, затаись, сиди, дрожи, пока мимо домишки под каменной стеной прокрадутся душегубы, крысоловы, кровососы, что детей воруют, а то и вовсе поднятые из гроба упокойники со стеклянными зенками. Лохмотья у всех одинаковые, крадутся одинаково, ох, страшно.
Тетка Флике лежала, накрывшись новым лоскутным одеялом и старой овчиной. Окошки ее похожей на нору чердачной спаленки были занавешены, чтобы луна не подглядывала - а она, круглая, как монета, светит сейчас прямо в пустое окно большого полуразрушенного дома, то самое окно, откуда лет сто назад выкинулась красотка Мада, брошенная знатным любовником. Говорят, что каждый год в день своей смерти она непременно там появляется в зеленом старинном платье и прыгает вниз. А раньше будто бы ночь напролет из ее комнаты слышался плач, пока обитатели дома сообща не разломали над ее каморкой крышу, оставив лишь голую стену с окном. Ах ты, Господи, ужасы какие! Сейчас - тетка Флике не видела, но знала там, в этом окне, горит окаянная луна, а по улице шныряют неведомые людишки.