Страница 45 из 63
- Не знаю... Я ведь на тебя и в самом деле рассердилась. С ребенком у тебя нет времени заняться. А тут такая помощь...
- Это только кажется, что помощь... А с Сашенькой я займусь. Мы с ним такие игры придумаем! Правда ведь, Саша?
Сын недоверчиво посмотрел на меня. А ведь и в самом деле! Если ему четыре года и он мой сын, то, значит, играл же ведь я с ним в эти прошедшие для него годы! Может, хоть он помнит, как я с ним играл, потому что для меня-то эти четыре года пролетели за одну короткую ночь.
- В какую игру мы с тобой, Саша, больше всего любим играть?
- В "сыщики-разбойники", - недоверчиво ответил мой сын.
- Правильно. Я тоже люблю играть в "сыщики-разбойники".
- Сейчас?
- Да где же мы с тобой сейчас будем играть? Для этого ведь нужен большой двор с секретами или лес.
- А двор у нас небольшой. Маленький. Давай играть в лесу.
Двор у нас в Марграде действительно был маленький. В таком особенно и не разыграешься. Однако он все знал... Знал!
Вот как только приедем домой, так сразу начнем играть в "сыщики-разбойники".
- И Васька будет играть?
- Какой Васька?
- А который все плачет... Его тронешь, а он сразу плакать...
- А... Это из двенадцатой квартиры?
- Ну, рядом с нами который живет.
В соседней квартире действительно жил плаксивый Васька. Только откуда Сашенька мог его знать?
- Он мне все про нашу... про твою квартиру рассказал, - улыбнулась Инга. - Не знаю только, сочинил или на самом деле так.
- И что же он рассказал?
- Где диван стоит, где стол, где угол с игрушками...
- Ну-ка, ну-ка, - поощрил я сына. - Где у нас стоит диван? - И еще несколько таких же вопросов.
Сын отвечал. И в общем-то правильно. Про угол с игрушками я, конечно, не мог знать. Но угол такой существовал теперь непременно, а если еще и нет, то уж наверняка будет существовать, и именно такой, о каком мне сейчас рассказывал сын.
Мы поболтали еще о том, о сем. Инга немного потеплела. И даже Тося начала принимать участие в разговоре, хотя уже ни разу не сказала: "Ах, как это интересно!" И о Семене ни разу не спросила. Да что о Семене! Она и ни о чем не спрашивала, словно все ей сейчас было безразлично. Она выглядела слишком уж подавленной.
Толчки и качания вагона стали настолько привычными, что затухание этих колебаний тотчас же было отмечено всеми.
- Останавливаемся! - раздалось из разных купе. - Остановка!
Поезд действительно останавливался.
- Что там? - спросила Инга.
- Не знаю, - ответил я. - Сейчас выясним.
В тамбуре кто-то лез против течения и что-то громко кричал, но только слов разобрать было невозможно. Лишь пачка бумаг в высоко поднятом кулаке говорила, что человек лезет не сам по себе, а выполняя служебный долг.
Пробивался он настойчиво, и вскоре уже можно было различить, что это радист поезда. Он был взъерошен, но радостен и возбужден.
- Вот! - крикнул он, потрясая пачкой бумаг. - Вот! Получил!
- Ответные телефонограммы, - догадался Степан Матвеевич.
- Телефонограммы! - Радист наконец добрался до нашего купе и шлепнул на столик всю пачку. - Разбирайтесь... Тут такое, что и не поймешь...
Степан Матвеевич начал читать листки, по одному передавая их нам. Здесь были заверения, что нас спасут, найдут и вызволят. Благодарность, что догадались создать дополнительный канал связи. Предложения не падать духом и держаться. Даже рацион аварийного питания. Одна телефонограмма заинтересовала и Степана Матвеевича, и всех остальных. Это было нечто вроде отчета о том, что проделано в связи с чемоданом. Оказывается, ученые немедленно связались и с бабусей, и с ее внучеком Колей в Академгородке Старотайгинска, и с Афиногеном в самом Фомске. Выясняли, проверяли, проводили эксперименты. Вроде что-то там было непонятное с этой самой нуль-упаковкой. Показывал Афиноген и объяснял, но понять его сразу было нельзя. Да к тому же кто-то начал доказывать, что такое явление невозможно в принципе. Афиноген вспылил, потому что это, быть может, была его последняя возможность доказать правоту своей жизни, и разобрал, разломал все по косточкам, сказав: "Ничего не было, ничего и не будет никогда". И тут комиссия окончательно разобралась, что и в самом деле ничего такого таинственного и загадочного нет, а есть просто игрушка, макет. Такое кто хочешь может сделать. И в общем итоге: никакого проникновения через макет Марградского универмага не было и быть не могло. И вообще вся эта ерунда с нуль-упаковкой оказалась ложной паникой. Сам Афиноген вынужден был признать это.
Вот так так... Значит, ничего не было. Ни походов Семена и Валерия Михайловича, ни всего этого шума в нашем вагоне, ни последнего исчезновения Семена Кирсанова.
- Да что же это они там! - сказал я вслух. - Ведь было, было! Не массовая же это галлюцинация? И Семена нет!
- Странно, однако, - сказал Степан Матвеевич. - Значит, не было.
- И главное, - заметил Иван, - сам Афиноген это признал! Я ведь тоже слышал разговор Артема с бабусей. Не шутила она, да и не могла она так шутить, потому что тут для шутки нужны были специальные знания. Правду она рассказывала, потому что сама видела, и объяснения передавала так, как ей, по-видимому, говорил сам Афиноген.
В оставшихся телеграммах значились всякие вопросы, советы, пожелания и прочее. Связь, кажется, стала надежной, и ее исчезновения теперь не нужно было бояться.
А поезд-то все стоял. Стоял себе и стоял, как будто у него здесь, посреди этой голой степи, была большая остановка.
- Теперь ответ, - попросил радист. Работы у него намечалось много, и работа все интересная, важная, нужная, без которой этому поезду и не обойтись. Радист чувствовал всю ответственность своего положения и не мог, естественно, не гордиться. Да и гордость-то, впрочем, у него была настоящая, мужественная. Настало и для него время свершения подвига!
Я выглянул в коридор и увидел, что народу-то в нем как не бывало, ушел народ, вышел то есть, из вагона. В жару, в сухую выжженную степь. Или уж до того засиделись, что хоть и в таком месте, а все же походить, размять косточки.
Иван высунулся из окна вагона и замер. Случилось что-то там, за стенами нашего родного поезда. Иван даже присвистнул.