Страница 14 из 63
"Накручивает бигуди", - догадался он и кинулся в ванную, зацепив по дороге стул, который с грохотом упал... Ванная тоже была пуста.
"Вышла к соседям", - подумал он, очень желая этого. Но даже беглый взгляд на обувь, стоявшую в коридоре, убедил его, что жена никуда не выходила, разве что босиком. И вообще она к соседям заходила очень редко. Да и что ей там делать в такое позднее время?
"Вывалилась с балкона", - мелькнула в его голове ужасная мысль. Это было уже совсем ерундой, но он все же вышел на балкон, посмотрел вниз. Тут уже весь дом был бы на ногах...
Он снова вернулся в комнату и попытался понять, почему все так разложено. С какой целью Виктория могла все это вытащить из платяного шкафа? И тут помимо его воли брюки зашагали в спальню. Он остановился перед шкафом, холодея от ужаса. Рукав рубашки приподнял его руку и заставил потянуть на себя дверцу.
Крестобойников рывком открыл шкаф. Холодными немигающими глазами на него в упор смотрела жена.
"Повесилась!" - молнией мелькнула в его голове короткая мысль. И, сраженный ею, он глухо вскрикнул, схватился рукой за горло, покачнулся, упал и потерял сознание.
...Проснулся он на диванчике старшей дочери. Часы на стене показывали семь. Пора собираться на работу. Голова его была свежа, а тело полно бодрости и сил. Он легко приподнялся с постели и сел, свесив ноги на пол. Тут его взгляд упал на платяной шкаф, и он вспомнил вчерашний кошмар. Холодные мурашки поползли по его спине, а в желудке затошнило от страха.
Дверцы шкафа были полуоткрыты, и он, не вставая с диванчика, мог видеть, что тот полон вещей, которым там и место. А Виктория? Нужно было встать и отворить вторую дверцу шкафа, но он не мог заставить себя сделать это. Он сидел, отрезанный от всего мира, отключив органы чувств, ничего не слыша, не ощущая и не видя, кроме платяного шкафа. И когда он наконец стряхнул с себя оцепенение, то неожиданно ощутил запах свежезаваренного колумбийского кофе, услышал шипение яичницы на сковороде и голос своей жены, негромко напевавшей мелодию последней дежурной песенки.
Он долго ничего не мог сообразить, пока в комнату не вошла сама Виктория.
- Ага! Встал уже! - сказала она.
- Вика, - прошептал он, - что это было вчера... - но не договорил до конца, не осмелился. Уж очень свежий и цветущий вид был у его жены.
- Что было вчера? - спросила она грозным голосом, но чувствовалось, что сегодня она не расположена сердиться. - Вчера было то, что под утро я проснулась и увидела тебя лежащим на полу. Хорошо, что дети в пионерском лагере, - погрозила пальчиком Виктория Ивановна. - Что бы они подумали? Вставай. Кофе остывает.
- Я сейчас, - сорвался с места Валерий Михайлович и начал поспешно одеваться.
За завтраком Виктория Ивановна втянула мужа в разговор о вчерашнем спектакле. У нее была хорошая память, и она умела убедительно и красиво говорить. Валерий Михайлович старался поддержать разговор.
Виктория Ивановна очень любила говорить о театре, кино и концертах. Они, кстати, очень часто ходили на различные концерты в четырнадцать местных театров. И вкусы у них совпадали, правда, у Виктории Ивановны вкус был немного тоньше. И то, что нравилось ей, нравилось и Валерию Михайловичу. У них и вообще-то споров почти не бывало.
Вот и сегодня Валерий Михайлович на лету схватывал мысль своей жены о вчерашнем спектакле и добавлял несколько фраз. Виктория Ивановна соглашалась с ним. Вчерашний поступок, после которого он не смог добраться до постели, она ему простила. Господи, ну чего не бывает с мужчинами! Тем более что Валерий Михайлович позволял себе крепко выпить лишь иногда. Он даже в компаниях умудрялся оставаться почти трезвым.
Перед уходом на работу Валерий Михайлович обнял Викторию Ивановну, и ему почему-то пришла в голову мысль, что это его черный пиджак с удовольствием обнимает бежевое платье жены. Мысль была дикая, но почему-то не выходила из головы, пока он шел на работу..."
14
На этом рукопись обрывалась. У меня возникли такие мысли: во-первых, это не объяснительный документ, ничего такого, что проливало бы свет на причину драки; во-вторых, за те несколько минут, что Федор провел в купе проводниц, совершенно немыслимо было исписать такую пачку листов; в-третьих, прочитать этот рассказ в вагоне-ресторане, будь да - же он написан заранее, Валерий Михайлович тоже не успел бы. Я все так и сказал Федору.
- Видите ли, Артемий. - Он уже откуда-то знал мое имя. - Я писатель. Нет, нет, нет, я понимаю, что внешним своим поведением позорю эту безупречную организацию и всеми уважаемых ее членов. Я даже не стремлюсь попасть в Союз писателей. Ну, или, вернее, еще не стремился. Так вот. Я пишу рассказы, рассылая их в газеты и журналы. И еще не было случая, чтобы рукописи где-то затерялись. Все они честно возвращаются ко мне назад. Их никто не печатает, более того, их никто, я полагаю, и не читает. Я слишком отрываюсь от жизни.
Мне нужно было идти, а он все крутил вокруг да около. Лицо мое выражало явное нетерпение. И это на него подействовало.
- Понимаю, - сказал он. - Это происходит со всеми, кто заговорит со мной. Я написал рассказ о некоем Валерии Михайловиче Крестобойникове. И вдруг здесь, в поезде, встречаю своего героя! Очень симпатичный человек. Он и в рассказе мне симпатичен, это ведь чувствуется? У него неприятности с вещами. А у кого их нет? Я пытаюсь, чем могу, помочь. С галстуком, правда, мы не справились. А потом даю ему почитать свое произведение. Он бросает лишь беглый взгляд на две-три страницы, кричит: "Всех вас надо на трудовое перевоспитание! Подлец!" - и бьет меня смертным боем. Я увертываюсь, бегу, но ноги уже не те, что были в молодости. Во всем теле усталость, в глазах круги. Поворачиваюсь, чтобы попросить прощения, вытягиваю вперед в мольбе руки, он натыкается на одну из них и падает. Что вы на это скажете?
- Отпустите его, - попросил я проводниц. - Он совершенно безопасен. А так вам его придется караулить. Одно беспокойство.
- Хм... Вы его на поруки берете, что ли? - спросила тетя Маша.
- Беру, - твердо сказал я. - Беру на поруки. Весь коллектив вагона берет его на поруки.