Страница 3 из 7
– Булка должна весить полкилограмма, – утопив правую руку в неисчерпаемую, казалось, массу теста, Рома выхватывал ком, в два – крест-накрест – ловких отточенных движения ладоней расправлял его в гладкую, глянцевую верхом булку и аккуратно погружал в форму: три секунды! – Поэтому учись сразу на вес определять.
– А весов на камбузе нет? – Овсов, понятное дело, определять вес на руку был совсем не горазд: получалось то слишком много, то явно мало.
Блаженный! Какие уж тут весы…
– А лишнее тесто не отрывай: обрезай пальцами, как ножницами – смотри! – и Рома от большого комка теста, плавно сжав большой и указательный палец, и вправду как ножницами отщипнул-отсек кусочек.
Как ни старался Овсов, у него так и не получилось.
– Разбросали, – оглядывая заполненные формы, с дальнего края уже круглившиеся подъемом, а ближние еще сморщенные бороздками, кивнул Рома.
– Долго в этот раз получилось – двадцать, почти, минут… Ну, это – я тебе показывал, оттого… Так-то – я за пять минут разбрасываю.
– Плохо? – порадел чуть даже вспотевший на новом поприще Овсов.
– Ну, конечно – здесь надо побыстрей успевать! А то, видишь, подъем теста идет неравномерный – также, ведь, мы их и в печь поставим… И еще помни: тесто сквозняков боится. Поэтому – все входные двери, люмы – закрывай, когда в формах подходит.
Доверчиво и тому внял ученик благодарный.
Через сорок минут Овсов пронаблюдал («Сейчас просто постой, посмотри!»), как споро Рома открывал продолговатые, похожие на узкие амбразуры, дверцы квадратной, в человеческий рост, печи и загружал в глубокие горизонтальные колодцы едва не задевающие за верхний край поднявшимися верхушками теста формы.
– Всё – сорок минут теперь пусть печется!.. Только, минут через двадцать надо будет ближние на дальние поменять – чтоб не подгорели.
И когда вытащил, по стечение срока, Рома формы с зарумяненными коричневыми верхушками, опрокинул каждую, вытряхнул на расстеленный на столе картон пышные булки, то замер на мгновение над ними, в немом изумлении шевеля те еще не снятой с руки суровой рукавицей.
– Что, – заволновался тут Овсов, – что-то не так?
– Да нет, – покачал головой Рома, – все здорово, наоборот…
И, сняв таки рукавицу, потянул большой палец кверху, в задумчивости кивая при этом головой.
– У меня самого такая выпечка пару раз только за рейс получалась… Слушай, но любит тебя хлеб-то: чтоб с первого раза, да чтобы так!..
В тот же день включил имя «Роман» Овсов в молитву о живых: поведал ведь тот ему тайну рождения Хлеба. И вспоминал имя его теперь каждый Божий день, а то и по несколько раз в день: уж сколько душа молитвы просила…
Молитвы читать, наизусть выучивая, Овсов тоже в этом рейсе принялся: «Деды-то наши читали!.. А ведь были они сильнее и чище нас, нынешних».
– Соберись!.. Соберись! – звонко и зло верещала шеф-повар Полина на великовозрастного своего повара-пекаря третьей категории.
На публику полного салона моряков, что собрались уже к обеду, сквозь распахнутые камбузные амбразуры работала. Но, что с женщины взять?..
Но в офисе компании настоятельно инспектор по кадрам рекомендовала: «Андрей! Поверьте мне – вам надо идти в рейс с Полиной: она вас и научит всему, и совершенно адекватный человек». Овсов поверил – никогда еще инспектор плохого ему не советовала. Он-то на другой рейс – попозже на месяц собирался: чтоб ремонт в новостройке двухкомнатной наконец закончить.
А теперь на другой ремонт попал – судовой. Но, не в пример ему, здесь все уже заканчивали – через несколько дней в море должны были уйти.
Овсов сегодня, на второй день своей работы на камбузе, по приказу Полины, сдобные булки творил. Вытворял, точнее. «Давай сразу посмотрим… Так – булки делать ты не умеешь!»
И приговор у нее скорый был!
Не она одна – все с некоторым (а то и большим!) сомнением на мужчину смотрели. Старпом, принимая декабрьским утром из рук Овсова кипу морских документов, крякнул на всю, полную прибывающим на судно морским людом, рубку:
– А… А как это – объясните?!. Состоявшийся уже человек, и в первый раз третьим поваром, только, идете.
Окна рубки были фиолетовы зимним утром, в самом воздухе висела полусонно-тревожная тишина.
– Все будет хорошо, – спешил унять чужие, на весь экипаж оглашенные, сомнения Овсов. – Нормально все будет!
Он справится… Другие же – справлялись… Ему бы только время – совсем чуть!
Потому, катал он булки с быстрой такой Полиной в четыре руки (успевавшей между тем еще и обед приготовить и раздать) старательно. Ну что – на передовой он сейчас: отступать нельзя ни на шаг. Семья ведь позади – ни больше, ни меньше.
А домашние ведь в него верят… И сын, ночевавший сегодня не несобранной еще со вчерашнего переезда кровати, кивнул ему с самого, почти, пола: «Удачи, папа!». И тесть по телефону булочку хлеба, если что, попросил: зять, мол, делал!
Вчера они с Полиной хлеб пекли. Бедный хлеб – как он еще поднялся?..
– Не так!.. Не так!.. Я говорю – вот так надо делать!
Тесто, по торопыжной Полине, должно было быть покруче, и подходить в полтора раза быстрее, чем по Роме; в формы они забрасывала тесто не разглаживая поверху, а вытягивая по длине: «Вот так – чтоб как батон формуй». Остатки теста подкладывать, как делал бережливый Рома, под булки в формы не позволила категорически: «Выкинь его на хрен!.. Нептуна тоже подкормить надо». В общем – были нюансы: мягко говоря!.. А хлеб-то жестковатым вышел.
Овсову сразу показалось: боится Полина теста…
– Да – тяжеловат, тяжеловат, – вынесла свой вердикт фигуристая камбузница Алёна, в обязанности которой нарезка хлеба и входила. – Ну, ничего – Поля всех научит. Она даже и Виталика научила.
Про Виталика, что был пекарем здесь в предыдущем рейсе, уже и за два дня Овсов был наслышан вполне. И каким он был чмом, и как красиво от девушек своих камбузных ушел: «Вы обе – на всю голову долбанутые!». Вот теперь Полина всех пекарей и боялась.
– Хороший у него хлеб получался?
– У него через раз: вот, когда он постарается: шикарный хлеб получался, шикарный!.. А, как спустя рукава: кирпич – кирпичом.
Алена – ровесница Овсова – и сама была дамой шикарной. Вполне способной и с ума свести – в море, подозревал он, особенно: третий механик уже зависал в камбузной амбразуре по поводу, но больше без него. Однако, у Овсова здесь, на камбузе, были совершенно иные сейчас интересы, задачи – иные жизни цели. Да и камбузница скажет на сей счет чуть после: «Зачем мне здесь какие-то романы – у меня дома муж любящий». Хоть родство именно душ в Алене он почувствовал сразу.
Единственным пока, кто безоглядно Овсова принял, был второй повар Пашка. В восторге он от великовозрастного коллеги в первый день остался, и руку с душою пожал: «Давай, дядька!». Справедливости ради, щенячий восторг у Павла был пока что ото всех и ко всему: он вообще впервые в море собирался. Но, имел хороший поварской опыт, за счет чего сразу «вторым» (вслед за шефом) поваром определен и был.
– Слушай, я в шоке!.. Позавчера сделал им плов – как в ресторане, а он – бах! – Пашка выразительно рассекал воздух рукой, – весь в ведро и пошел!
– Привыкай, – авторитетно кивал Овсов, – тут несколько иная у тебя будет публика: котлету им зажаристей, кусок мяса пожирней.
И закончив день второй, с полудюжиной свежих булочек в сумке (вполне съедобными получились), зашел по замыслу еще вчерашнему Овсов в церковку, точно на которую выводила причальная улица: «К чему дорога, если она не приведет к храму?».
Яркое для конца декабря, предзакатное солнце, отражаясь от позолоты купола, светило бликами под сводами. Мальчишка – инвалид с детства, крючился в инвалидной коляске, привезенной сюда его бабушкой. И Овсов помолился в ясном и твердом спокойствии: уверенное прочтение стройного рядя ежедневных молитв занимало уже чуть меньше получаса. Были среди заученных с молитвенника и свои, рожденные муками душевного творчества – старался он: «Ни одно слово, исходящее из уст человеческих, не теряется в пространстве бесследно».