Страница 3 из 4
Тюрин, рассказывая свою жизнь, говорит, как бы между прочим: «…Между прочим, в тридцать восьмом на Котласской пересылке встретил я своего бывшего комвзвода, тоже ему десятку сунули. Так узнал от него: и тот комполка и комиссар – обая расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они пролетарии или кулаки. Имели совесть или не имели… Перекрестился я и говорю: «Все ж Ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь»».
Пока бригадир с помощником в конторе выясняют, где сегодня будет работа, 104-ая бригада в большом зале авторемонтных пристроилась недалеко от печки. День у зэка большой, время казенное, никто никуда не спешит, и каждый занят своим делом. Иван Денисович ест взятый с собой хлеб, два эстонца, которые никогда не расстаются, беседуют и курят по очереди «половинку сигареты из одного мундштука», Алексей читает молитвы, шакал Фетюков подобрал окурки из плевательницы, сворачивает себе самокрутку. Он вообще постоянно канючит что-нибудь, унижается. Ему не на кого надеяться и рассчитывать: на воле его семья от него отказалась.
Шухов и латыш Кильдигс считаются лучшими мастерами в бригаде. Им бригадир и поручает придумать, чем закрыть окна в здании ТЭЦ, где бригаде предстоит сегодня класть кирпичную стену. Кильдигс когда-то припрятал рулон толя, и они с Шуховым осторожно приносят его на ТЭЦ, чтобы не увидел зэк Шкуропатенко, охраняющий от других заключенных сборные дома, где, собственно, и припрятан рулон толя. 104 бригада забивала этим толем окна и половину дверного проема, чтобы было не так холодно в помещении, Шухов прилаживал трубу к печке, чтобы скорее ее растопить. «И – как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал – как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило». Бригадир знает о том, что за такое самоуправство с толем им грозит карцер, а то и новый срок, и всем объявляет, что окно уже было закрыто до прихода сто четвертой.
Бригада работает очень слаженно, потому что «не каждый за себя». Ответственность у зэков коллективная, поэтому, чтобы не подводить товарищей, каждый старается выполнить свой участок работы не халтуря. «Кажется, чего бы зэку десять лет в лагере горбить? Не хочу, мол, да и только. Волочи день до вечера, а ночь наша. Да не выйдет. На то придумана – бригада. Да не такая бригада, как на воле, где Ивану Иванычу отдельно зарплата и Петру Петровичу отдельно зарплата. В лагере бригада – это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте. Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло!» Бригадир отправляется «закрывать процентовку», за него остается помощник – молодой, веселый украинец Павло. Кавторанг с Фетюковым песок для раствора носят и на большую железную плиту высыпают, чтобы песок отмерзал и калился. «Чтобы носилки носить – ума не надо. Вот и ставит бригадир на ту работу бывших начальников. Фетюков, кесь, в какой-то конторе большим начальником был. На машине ездил… Фетюков к печке пристроился и сует же, дурак, валенки к самому огню. Кавторанг его за шиворот поднял и к носилкам пихает: «Иди песок носить, фитиль!» Кавторанг – он и на лагерную работу как на морскую службу смотрит, сказано делать – значит, делай!»
За работой время проходит быстро, вот уже и полдень. До обеда времени остается мало, поэтому раствор замешивать не начинают (за время перерыва замерзнет), и вся бригада собирается у печки скоротать оставшиеся минуты. Разговор заходит о Шухове, сколько ему еще срока осталось, и Иван Денисович вспоминает, как он сел: «Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена, потому что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание. В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь – бушлат деревянный, подпишешь – хоть поживешь еще малость. Подписал.
А было вот как: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели. И стрелять было нечем. И так их помалу немцы ловили и брали. И вот в группе такой одной Шухов в плену побыл пару дней, там же, в лесах, – и убежали они впятером. И еще по лесам, по болотам покрались – чудом к своим попали. Только двоих автоматчик свой на месте уложил, третий от ран умер, – двое их и дошло. Были б умней – сказали, что по лесам бродили, и ничего б им. А они открылись: мол, из плена немецкого. Из плена?? Мать вашу так! Фашистские агенты! И за решетку».
Бригада обсуждает лагерные дела – что-то необычное происходит в зоне: режут стукачей. Такого еще не бывало.
Во время обеда Шухову удается «закосить» две лишних порции на бригаду. Одну Павло отдает Буйновскому, другую съедает Иван Денисович. Фетюков бродит по столовой, высматривая, не оставил ли кто-нибудь из зэков в миске овсяной каши, чтобы вылизать посуду. «Шакалить Фетюков всегда мастак, а закосить бы смелости не хватило». Шухов относит в контору Цезарю его кашу. Цезарь спорит с каторжанином-двадцатилетником Х-123 об искусстве, вспоминает фильм Эйзенштейна «Иоанн Грозный». Х-123 имеет вполне определенное мнение об этих фильмах: «И потом же гнуснейшая политическая идея – оправдание единоличной тирании». Цезарь же не соглашается с оппонентом, говорит о том, как сделан фильм, о том, что искусство это вообще не что, а как. Шухов стоял, слушал «образованный разговор», в конце концов откашлялся, чтобы обратить на себя внимание, и «Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху».
После обеда работа пошла споро, кладка стены даже увлекает бригадников. Бригадир сам встает четвертым каменщиком, и тогда Павло заявляет: «Як вы сами класть, так я сам – раствор робыть! А подывымось, кто бильш наробэ! А дэ тут найдлинниша лопата!» Т.е. в бригаде начинается что-то вроде соревнования. Шухов – признанный мастер, отличный каменщик, работа у него спорится, он кладет кирпичи не только быстро, но и аккуратно. «И не видел больше Шухов ни озора дальнего, где солнце блеснило по снегу, ни как по зоне разбредались из обогревалок работяги – кто ямки долбать, с утра не додолбанные, кто арматуру крепить, кто стропила поднимать на мастерских. Шухов видел только стену свою – от развязки слева, где кладка поднималась ступеньками выше пояса, и направо до угла, где сходилась его стена и кильдигсова <…> Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватывающей работы прошел по ним сперва первый жарок – тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок – тот, от которого пот высыхает. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий – не могли их мыслей отвлечь от кладки <…>
Бригадир от поры до поры крикнет: «Раство-ру!» И Шухов свое: «Раство-ру!» Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по трапу с носилками загонял бы <…>
Непривычный к работе такого рода Буйновский сначала отстает, но вскоре втягивается и учится быстро подавать раствор. Появляется начальство – строительный десятник Дэр, москвич, бывший работник министерства, а здесь – инженер, поучающий иногда каменщиков, как надо класть кирпичи (чем вызывает у них смех). Он грозит Тюрину карцером за толь на окнах, но бригадир дает ему достойный отпор, к тому же за Тюрина вступается Павло с лопатой. Перепуганный Дэр обещает сказать, что «все так и было».
Шухов так увлекается работой, что забывает про недомогание и даже досадует на то, что рабочий день такой короткий: «Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман вроде бы седенький. А разогнались – лучше не надо <…>