Страница 2 из 4
Получив приказание, Шухов без рукавиц побежал к колодцу, а по дороге с любопытством остановился у термометра, у которого столпились бригадиры, «а один, помоложе, бывший Герой Советского Союза, влез на столб и протирал термометр». С мытьем полов связана одна серьезная проблема – совсем не годится мочить с утра валенки. После этой мысли Иван Денисович вспоминает с жалостью о полученных в октябре новеньких ботинках, которые в декабре пришлось сдать, чтобы получить валенки: «ничего так жалко не было за восемь лет, как этих ботинков».
Когда надзиратели пеняют Ивану Денисовичу на то, что он неумело моет пол («босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки надзирателей – должно быть, не видел, как это делают бабы»), Шухов отзывается, что его «от бабы отставили в сорок первом году (т. е. он сидит уже восемь лет), и он уже вообще забыл, каковы бабы собой. Пол мыл Шухов бойко и халтурно: «Работа – она как палка, конца в ней два: для людей делаешь – качество дай, для начальника делаешь – дай показуху».
После мытья пола Шухов спешит в столовую есть баланду. Он не заходит в барак, где выдают пайки хлеба: так он думает сэкономить хлеб на вечер. Его миску стережет Фетюков «из последних бригадников, поплоше Шухова». «Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело – какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку – так и прошла бригада на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче – капуста черная. Самое сытное время лагернику – июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время – июль: крапиву в котел секут… В любой рыбе он <Шухов> ел все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно – большие рыбьи глаза, – не ел. Над ним за то смеялись». Ест Шухов, несмотря на холод, сняв шапку – не отвык за восемь лет.
После завтрака Иван Денисович идет в санчасть. «Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, при яркой лампе целых пять минут и ничего не делать». Фельдшер Коля Вдовушкин отказывает Шухову в освобождении от работы: у того температура невысокая, список из двоих освобожденных на сегодня уже отдан, а больше двоих фельдшер не имеет права освобождать. Сам Вдовушкин занимается в санчасти «левой» работой. Сюда его, не имеющего медицинского образования бывшего студента литературного института, определил доктор Степан Григорьевич. «Степан Григорьевич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле».
Шухов отправляется в свой барак. Лагерь в это время пуст: «Была та минута короткая, разморчивая, когда уже все оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода … А заключенные, уже одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза – лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают».
В бараке Шухову отдает его пайку с черпачком сахара помбригадир Павло, и Иван Денисович, съев сахар, делит пайку надвое и зашивает половину в матрас, так вернее будет, а то «дневальные уже два раза за воровство биты». Один из соседей Шухова Алешка-баптист читает чуть слышно Евангелие: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, а прославляй Бога за такую участь». Алешку арестовали и дали двадцать пять лет только за то, что он и его собратья-баптисты верили в Бога и молились.
В это время приходит бригадир и выгоняет всех на улицу. «И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла к выходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше не выгонит. Сказал – «выходи!» – значит, край выходить». 104-я бригада становится в общую колонну, значит, на Соцгородок ее сегодня не погонят («А Соцгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и, прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от самих себя натягивать – чтоб не убежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение»), не погонят потому, что бригадир кому надо сала отнес. Выясняется, что в бригаде есть один больной – Пантелеев, но все знают, что он стукач, и его просто проводят по санчасти, а на самом деле днем без помех его опер вызовет и будет допрашивать. Иван Денисович замечает, что номер на его телогрейке надо бы обновить и встал в очередь к художнику. Художников в лагере трое. «Сегодня старик с бородкой седенькой. Когда на шапке номер пишет кисточкой – ну точно как поп миром лбы мажет». Обновив номер, Шухов догнал бригаду.
Во время шмона, который устраивается по приказу начальника режима Волкового, отбирают «лишнюю» одежду (на зэке все должно быть казенное): у одно-бригадников Шухова Цезаря Марковича – байковую рубаху, у Буйновского (бывшего капитана второго ранга) – жилет. «Волкового не то что зэки и не то что надзиратели – сам начальник лагеря, говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! – иначе, как волк, Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный – и носится быстро. Вынырнет из барака: «А тут что собрались?» Не ухоронишься. Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади да хлесь плетью по шее: «Почему в строй не стал, падло?» Как волной от него толпу шарахнет. Обожженный за шею схватится, вытрет кровь, молчит: каб еще БУР не дал. Теперь что-то не стал плетку носить».
Буйновский, бывший морской офицер, пытается заявить свои права, но ему начисляют десять суток строгого карцера: «Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!.. Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь». Через ворота зэки выходят пятерками, их несколько раз пересчитывают. У каждого на одежде имеется номер, по которому к нему обращаются. По именам (а тем более по имени-отчеству) обращаются только в своей бригаде.
На улице минус тридцать, но зэки должны работать и на морозе: работы отменяются только при минус сорока. Колонна заключенных вышла из лагеря на объект. «Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное все съел, чувствовал себя Шухов сегодня несытым. И чтобы брюхо не занывало, есть не просило, перестал он думать о лагере, стал думать, как письмо будет домой писать». Из дому Шухов получает письма редко, сам имеет право написать только два письма в год. Посылок Шухов просит жену не присылать, не отрывать от детей. А письма от нее приходят не вполне Шухову понятные. Пишет она, что «промысел все-таки один новый, веселый – это ковры красить. Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, и все больше таких мастаков красилей набирается: нигде не состоят, нигде не работают, месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да в уборку, а за то на одиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что колхозник такой-то отпущен по своим делам и недоимок за ним нет…И очень жена надежду таит, что вернется Иван и тоже в колхоз ни ногой, а тоже таким красилем станет. И они тогда подымутся из нищеты, в какой она бьется…» Но не очень-то хочется Шухову заниматься этим прибыльным делом, когда он выйдет на волю, к тому же «пустят ли когда на ту волю? Не навесят ли еще десятки за так?»
Бригадир сто четвертой, тертый «лагерный волк», сидящий уже не первый срок, – Андрей Прокофьевич Тюрин. Он очень опытен в лагерных делах, умеет постоять за бригаду – найти более высокооплачиваемую работу, отстоять право работать в неотапливаемом помещении, а не на морозе и проч. Его отец был кулаком. Когда отца арестовали, Андрей бежал из дому, год не имел известий от родных, уехал, определился в воинскую часть, стал отличником службы. Но правда о его происхождении стала известна командирам, и Тюрина выдворили из части, практически без одежды, не снабдив никаким довольствием. Он с трудом добрался до дома, а там отца уже арестовали, а мать с братьями ждала этапа, о самом Тюрине в сельсовет пришла телеграмма, и активисты ходили по деревне – искали его. Тогда Андрей той ночью взял маленького братишку и уехал в город Фрунзе, где пристроил его «в обучение» блатным. С тех пор братья и не виделись.