Страница 3 из 5
Филипп Филиппович и Иван Арнольдович, которого про себя Шарик называет «тяпнутым», садятся обедать. «На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты – тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки». Профессор рассуждает о правильном приготовлении продуктов – водка должна быть 40 градусов, а не 30, как делают на большевистских заводах. «Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как… И что при этом говорить. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет». Откуда-то слышится, как хор поет революционные песни. Профессор возмущен. Зина объясняет, что поют «товарищи» на собрании. Преображенский досадует: «Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее… Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?.. На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?» Доктор Борменталь винит во всем разруху. «Нет, – совершенно уверенно возражает Филипп Филиппович. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом?.. Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах… Это означает, что каждый из них <«товарищей»> должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой».
После обеда Преображенский собирается в оперу. Борменталь с уважением спрашивает, когда профессор все успевает. «Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, – назидательно объясняет хозяин. – Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел… Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух».
Пес, который все это время лежит на полу столовой и даже получает от профессора то кусок ростбифа, то ломоть осетрины, недоумевает, почему профессор так привязался к нему. В конце концов пес приходит к выводу, что он красавец, потому и понравился Филиппу Филипповичу.
«В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице… Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества». На пса надевают широкий блестящий ошейник. Вначале Шарик чувствует себя на привязи ужасно, ему стыдно, но «пройдя по Пречистенке до храма Христа, он отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов… Милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика».
Однажды Борменталь прибегает со странным известием о «подходящей смерти». Преображенский распоряжается срочно готовить операционную, отменить все визиты, не подзывать его к телефону. Зина ведет Шарика в операционную. Там раскинут большой стол, и рядом поставлен маленький. Шарик настораживается. Ему не нравятся глаза Борменталя. «Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление». Борменталь дает псу наркоз и укладывает на стол.
Затем он обривает голову и живот Шарика. Профессор скальпелем разрезает живот собаки. «Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!» Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого <Борменталя>, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие, мокрые, обвисшие семенные железы… семенные железы вшили на место Шариковых… Филипп Филиппович… одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули как скальп. Обнажили костяной череп… Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли. Тогда обнажился купол Шарикового мозга – серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их вскрыл». Профессор пересаживает в мозг Шарика какие-то отростки из склянки – гипофиз человека. «Борменталь минут в пять зашивает голову, сломав три иглы». Профессор немного удивлен, что пес жив. Он полагает, что Шарик не выживет после операции, потому что она шла слишком долго.
«23 декабря. В 8.30 часов вечера произведена первая в Европе операция по проф. Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яички Шарика и вместо них пересажены мужские яички с придатками и семенными канатиками, взятыми от скончавшегося за 4 часа, 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранявшимися в стерилизованной физиологической жидкости по проф. Преображенскому. Непосредственно вслед за сим удален после трепанации черепной крышки придаток мозга – гипофиз и заменен человеческим от вышеуказанного мужчины». Операция проведена с целью выяснения влияния пересадки гипофиза на омоложение организма человека.
Через пять дней обнаруживается выпадение шерсти на лбу и на боках, тембр лая резко меняется (понижается тон). Затем взвешивание пса дает неожиданный результат – 30 кг за счет роста (удлиннения) костей.
1 января 1925 г. Шарик «счастливо лает «абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно». Пес смеется, вызывает обморок у Зины. Шарик постоянно произносит слова «абырвалг», «абыр». Профессор расшифровывает слово «абырвалг», оно означает «Главрыба». Вскоре у Шарика отваливается хвост, он совершенно отчетливо произносит слово «пивная». В течение нескольких дней словарный запас Шарика расширяется. Он произносит «извозчик», «мест нету», «вечерняя газета», «лучший подарок детям» и «все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе… Он лыс, с дряблой кожей. В области половых органов формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно. Лоб скошен и низок». В эти дни в газетах появляются сообщения о марсианине в Обуховом переулке.
Филипп Филиппович признает, что перемена гипофиза дает не омоложение, а полное очеловечение.
Шарик постоянно ругается, что производит на профессора гнетущее впечатление. Он распоряжается купить бывшему псу человеческую одежду.
Пес начинает поддерживать разговор. «Когда профессор приказал ему: «Не бросай объедки на пол» – неожиданно ответил: «Отлезь, гнида».
По замечанию доктора Борменталя, наблюдающего Шарика, загадочная функция гипофиза – определять человеческий облик. Борменталь предполагает, что, еще в облике собаки Шарик читал (откуда и появилось слово «главрыба»). Поведение очеловечившегося Шарика становится все более наглым. Оно резко контрастирует с установленным в доме профессора порядком. Шарик превращается в типичного «пролетария» – разнузданного, нахального алкоголика, плюющего на пол, хамящего всем обитателям квартиры, не признающего ничьего авторитета. Борменталь переезжает к Преображенскому по его просьбе и ночует в приемной с Шариком. Смотровую профессор превращает в приемную. Так осуществляется мечта Швондера.