Истоки (Книга 1)

"Наверно, не сработаюсь я с тобой", - подумал Юрий, молча слушая Солнцева и глядя на его припухлую порозовевшую щеку.

- Вот и в личной жизни ты действуешь безрассудно: пришел, увидел, победил. А вдруг наткнешься на гордую душу. Посмеется над твоим бурным натиском, да еще и сердцем остынет к тебе на всю жизнь! А? Чего молчишь? Говори, ведь не каждый день у нас душа нараспашку.

- Скажу, Тихон Тарасович. Давно хотелось по душам поговорить с вами. Понимаете, приехала девушка... И мне хочется верить: покончит с моей вольной холостой жизнью. Не помешаете?

- Не узнаю тебя, парень. Где твоя железная логика? Как могу помешать? Я женат.

- Помешать можете крепко. Только сейчас говорите ей все, что думаете обо мне. Ничего не скрывайте. Именно сейчас, пока она не моя жена. А если после - наживете во мне врага.

- Какой я тебе судья! Сам во грехах, аки пес нечестивый... Ну, так отчитывайся на заводе и впрягайся в горкомовский хомут. Придется тебе поработать под руководством старого сыча. Учись кое-чему, пока я жив...

XVIII

Денис и Александр домой шли не обходным путем, через мост, а по берегу Алмазной, чтобы доставить удовольствие Жене, любившему встречать и перевозить их на лодке. Солнце катилось за высокие заводские трубы; тени деревьев, сгущаясь, перечеркивали дорогу.

Лавируя между тополей, затопленных по нижние сучки, на стрежень, где сливалась с Волгой тихая речушка Алмазная, выплыла лодка. На веслах сидел Женя. На высоком носу стоял лохматый Добряк, навострив уши, подозрительно всматриваясь в свое отражение в воде.

- А ведь по глупости может броситься в воду на свое отражение, сказал Александр.

Но пес, увидев хозяев, радостно загавкал.

- Давайте вас, дедуня и Саня, покатаю, а? - попросил Женя. - Вон до той коряги - и домой. Хорошо, а? Все равно у бабани ужин не готов.

- Катай! - Денис махнул рукой.

Сдвинув шляпу на затылок, он сидел на корме за рулем, покуривая трубку, глядя поверх лопоухой головы Добряка на свой дом на полуострове, при слиянии Волги и Алмазной, у подножия высокого холма, зарастающего диким вишняком. По берегу, под старыми, седыми ветлами, обманчиво присмирели, будто уснули, рыбаки с удочками.

- Развлекаешься, Степаныч?

- Ага!

- Надо бы, Дениш, хармонь вжять, - посоветовал древний старик, кажется, лет сорок уже каждую весну сидевший в своем вытертом малахае у этого дуплистого дерева.

- С гармонью завтра, дядя Прохор. Заходи полднем гостевать! Шестьдесят стукнет этому дяде. - Денис постучал кулаком в свою грудь.

- Жележный ты! Говорят, Матвей приехал. Шхожу пошмотрю, какой он, Матвей-то. Давно не видал! Учил я его в штарые времена. А гоштевать нагряну, штенку худую перешагну - и шабаш! А правда, баяли, будто Шавва жаявилша?

- Правда.

Расталкивая желтоватые шапки пены, лодка пристала к камню в саду.

- Вот и покатал вас, дедуня, - сказал Женя.

- Спасибо, милый, спасибо. - Денис потрепал внука по голове.

Женя пытливо и тревожно посмотрел в его глаза.

- Евгений Константинович, можешь поздравить Сашу: опять крепкую сварил сталь, - сказал Денис.

А Саша вытащил из кармана стальную плитку, подарил Жене.

Женя опустил ее за пазуху, приятно чувствуя стальной холодок. К дому шел между дедом и Сашей, раскачивая их руки, тяжелые, как пудовые языки колоколов на древнем храме у Волги. Любил Женя эти пахнувшие железом руки, эту усталую, но твердую поступь деда, спокойное лицо Саши.

Из-за яблонь доносились оживленные голоса. За погребком дымилась маленькая печка - летняя кухня. Над трубой Юрий развешивал на бечевке рыбу. Любовь Андриановна возилась у плиты.

На скамейке сидел Матвей, говорил посмеиваясь:

- ...Бисмарк считал, что политика есть искусство возможного, а Гитлер утверждает: политика - искусство невозможное делать возможным. - Увидав Дениса, Матвей улыбнулся, вставая с лавки. - Я, братуша, делюсь с Юрием своими впечатлениями о немцах.

- Ну и я послушаю.

- Тех, кто предлагает начать войну, как в четырнадцатом году, Гитлер считает глупыми, лишенными воображения. Они слепы к новому, барахтаются в паутине технических знаний. Созидающий "гений", то есть сам фюрер, стоит выше круга специалистов.

Денис, склонив голову, зевнул.

- Славный мой, ты устал. Отдохни, - сказала Любовь Андриановна.

- Верно, устал, - отозвался Денис.

Ужинали на веранде, не включая света. Матвей поигрывал выразительным баритоном:

- Риббентроп - изысканная вежливость. Красив. Любит фотографироваться с женой и дочками. Мне, старому холостяку, стыдно перед святым семьянином... Немцы уверены, что этот сверхдипломат - по меньшей мере Бисмарк. В Англии над ним иронизировали, называли Брикендропом, то есть постоянно попадающим впросак. - Матвей указал глазами на Лену и Сашу, спросил Дениса, уместно ли говорить при них о Германии.

- Кому другому, а Саше нужно знать, что такое дети и внуки Гуго Хейтеля. Скоро пойдет в армию...

Бабушка поцеловала Женю в макушку, и он понял, что его день кончился. Простился со всеми, потерся носом о щеку бабушки, поцеловал мать, помахал рукой Лене и ушел в светелку, огорченный тем, что не пришлось послушать Матвея Степановича.

Густели голубые сумерки над Волгой, над красноверхими домиками рабочих в белых садах. Женщины и дети копали грядки на огородах, жгли летошние, отжившие свое будылья подсолнухов, тыквенные плети.

XIX

Женя сделал нерадостное открытие: люди обманывают его, скрывая тревожные слухи об отце. Спросить прямо боялся: а вдруг да потупят глаза, заслонятся выдумкой! Ставить родных в неловкое положение было стыдно. Ночевал он в светелке один, Саша уехал на рыбалку. Внизу затихли голоса, погас свет. Только в комнате стариков о чем-то переговаривались, потом смолкли и там.

Положив голову на подоконник, Женя смотрел на Волгу. Суда окликали пристани, отражаясь в черной воде. Гудки настороженные, тревожные. Гирлянды огней уводили глаз все дальше вниз по реке, туда, где заводы, порт и дома сливались в бескрайный город. И совсем далеко, где-то за островом Степана Разина, плыли мохнато-лучистые огни. Вот так же было и прошлым летом. В такую же темную ночь шел он с отцом на катере, так же двигались по реке лучистые огни, и небо было заслонено тучами. И больно сжалось сердце при этом воспоминании. Огромное зарево над мартеновским цехом тревожило его воображение, и он представлял себе какие-то горы, похожие вон на те нависшие над степью тучи, и это была Испания, и в горах лежал отец, истекая кровью...