Страница 10 из 12
– Пусть будет так, Ахмат. Богом клянусь, я уйду из аула. Ты знаешь, да и все люди наши знают: никогда в моем сердце не рождалось дурного, не было и не будет в нем ничего враждебного к вам! И больше не жаль вопросами, ответы не спасут меня, а лишь отравят последние наши минуты.
– Я с тобой уйду в горы, брат, – Аллах тому свидетель! Так хотел и Омар-Али. – Ахмат засветился огненной силой, взбадривая себя горячей клятвой, но Дзахо, глядя в раскаленный, преданный уголь его глаз, отрицательно покачал головой.
– Ты знаешь, Ахмат, с недавних пор у меня нет ни отца, ни матери… Бици – единственная отрада… И свет, и солнце она для меня, в ней одной заключена моя жизнь. Никого, кроме тебя, нет в нашем ауле, кто мог бы оберечь и позаботиться о ней… Так будут защитой ей ты и честь твоя! Будь ей отныне названым братом. Не так я думал строить нашу жизнь… но, видно, на то воля Всевышнего.
Все слышала Бици на своей половине, молчала, ломая в отчаяньи пальцы, кусала до крови нежные губы, царапала щеки, умываясь слезами от близкой разлуки с любимым… Но что могда сделать несчастная девушка, не смевшая ослушаться мужа, не смевшая пойти против обычаев своего народа, не смевшая покрыть себя несмываемым позором?..
На дымном, тревожном рассвете, после ночного намаза, увешанный оружием, закутанный в бурку и башлык, тайно уехал из аула Дзахо Бехоев.
Проводить его в путь вышли Ахмат и Бици. Было промозгло, угрюмо и ветрено. В ущелье Аргуна стоял густой и белый, как взбитая вата, туман. Чудилось, что все окрестные селения сами укрылись в нем. Лишь кое-где высокие пики хребтов прорывали седые космы, высились над туманом, будто зависли в воздухе. А еще выше, в брюхатой хмури туч – восходящее солнце румянило робким пурпуром свинцовое крыло неба.
– Прощай, Ахмат. Жди меня, Бици. Да хранит вас Аллах. Ля илляха иль алла…
Путники воздели руки ладонями кверху и, закрыв глаза, прочли молитву, потом отерли лица руками, спуская их по подбородкам и соединяя одну с другою.
Плетка рассекла воздух, конь сорвался с места, всадник истаял в тумане. Ахмат и Бици еще долго стояли на месте, мелкий колючий дождь царапал им лица, а ветер слизывал со щек мокрую сыпь. Каждый думал о своем, глядя на поглотившую горца тьму и стену тумана, но в одном сходились их мысли: «До сего дня Дзахо был подобен клинку, зарытому в землю. Похищение невесты, месть за друга – убийство Тахира, уход в горы – все это вырвало его из небытия, отчистило от ржави, и он заблистал во всей красе джигита-воина. Весть об этом облетит Чечню птицей, и старики, сидя у огня, скажут: “Хоть этой храбрый юноша и был всегда горцем, но только сейчас он поднялся на вершину горы”».
Глава 6
С уходом в горы другая жизнь закружила Дзахо. И вновь перед ним встал непростой выбор: уйти ли под знамена имама Шамиля, стать мюридом и бить русских или вступить на суровую тропу абречества47, посвятив свою жизнь грабежу и мести. «Хороший абрек, настоящий абрек должен иметь много верных друзей. В каждом ауле, в каждом далеком пастушьем хуторе. Абрек, который хочет быть большим абреком, обязан иметь своих людей не только в Чечне. В Дагестане. В Ингушетии. В Осетии. В Кабарде и Черкессии. И еще – он должен знать дороги. Тропы людские, звериные тропы. Пещеры, лесные поляны и родники. Приметы погоды. И горы, вершины которых вместо звезд. В селениях горцев он должен знать не столько кривые улочки и переулки, как задние, скрытые дворы. С их сапетками, в которых кукуруза. С их садами, плетнями, канюшнями и амбарами.
Настоящий абрек, помимо того, что известно всем, вынужден знать и то, что обыкновенных людей не интересует вовсе. Он обречен первым взглядом отличать друга от врага. Многое должен знать истый абрек, выбравший путь волка»48. И еще, по рассказам отца помнил Дзахо: «Абреческая судьба не ведает оплакивания погибших. Убитого абреки могут оставить врагу. Абречество – это не война. Абречество – это единоборство. В абречестве ты один за себя, один за всех и один против всех. Но главное, абрек не должен иметь семьи – это его ахиллесова пята – слабое место, куда в первую очередь стараются пустить свои острые жала враги».
К последнему доводу не был готов недавний отшельник Дзахо. Выше сил его было сие испытание. Больше жизни своей любил он Бици. Много костров пережег Дзахо, скитаясь в дремучих лесах и угрюмых ущельях Чечни, многое передумал, прежде чем сделать выбор.
Как-то, охотясь на оленя, будучи в харачоевских лесах близ Ведено, столкнулся Дзахо с отрядом Занди.
Кто-то из его воинов-разведчиков, ехавших в авангарде, услышал тающий в скалах хлопок далекого выстрела, крикнул своим:
– Дже!49
На зов примчались мюриды Занди, спешились, выслушали Алаудди и разлетелись по чаще пчелами. Выследили, окружили, вышли с ружьтями наперевес к месту, где свежевал оленя Дзахо. Завидев чужаков, юноша прыгнул барсом за поваленное дерево, взвел курок, решив дорого продать свою жизнь. В висках застучала кровь, вызванивая напутственные слова Ахмата: «Будь осторожен в горах, брат. Тропы Ичкерии безопасны для горца, но опасны на этих дорогах кровники…»
– Воллай лазун! Мы не будем стрелять, человек. По виду ты горец, коль носишь папаху на своей голове. Биллай лазун. Выходи с миром. Я хочу только поговорить с тобой.
Высокий, гололобый горец, с закинутыми за спину концами белого башлыка, властным жестом приказал своим людям опустить ружья.
– Уо! Селям алейкум, уважаемый. Отчего же не поговорить нам с тобой.
Дзахо с оглядкой тоже опустил к земле ствол своего ружья, доверился словам краснобородого мюршида, папаху которого оплетала белая чалма. В обращении к нему его назвали человеком, а это для горца не пустое понятие.
«Уходя на войну, горец клянется на оружии: человеком родился – человеком умру! Правило горцев гласит: продай поле и дом, потеряй все имущество, но не продавай и не теряй в себе человека. Проклятие горцев: пусть не будет в вашем роду ни человека, ни коня».50
Вплотную подошли они друг к другу, остановились. Дзахо напряженно смотрел в жгучие глаза незнакомца. Несмотря на то, что тот был облачен в линялую, видавшую виды черкеску и папаху, он был величаво надменен и спокоен, как шейх51. Юношу поразила и отчасти сковала многозначительность и суровая строгость выражения на его лице.
– Аллах милостив к тебе. Хороший выстрел. – Незнакомец едва уловимым кивком головы указал на тушу убитого оленя, чьи ветвистые рога поднимались над жухлой травой.
– Аллах велик… – согласился Дзахо и предложил почтенному мюршиду с его послушниками разделить с ним трапезу.
На тонких губах Занди, растянутых в краях, отобразилось подобие усмешки. Смелый юноша все больше вызывал симпатию у слуги имама. И то правда, Дзахо был красив: по-чеченски красив, по-осетински, по-мужски. Не столь лицом, как станом и плечами в косую сажень. Недаром рыдала всю ночь Бици, а провожая любимого, глядя вослед, шепнула своему сердцу: «Такой красивый, такой красивый, и должен скрываться, как зверь, от людей…»
…У рубиновых углей, на которых жарились на деревянных вертелах почки, сердце и прочие сочные куски оленины, Дзахо скупо поведал свою историю. Все рассказал гонимый судьбою юноша, ничего не утаил от ушей внимательно слушавшего его Занди. Ничего не ответил мюршид, лишь огладил пальцами бороду.
Когда мясо было готово, люди свершили омовение и на разостланных бурках прочли полуденную молитву. Лишь после трапезы Занди подозвал к себе юношу и, пристально глядя тому в глаза, молвил:
– Тяжела твоя история, Дзахо… тянет камнем на дно… Но ты уже носишь усы, а это честь для мужчины…
47
Абрек (переселенец, беженец – кавказск.) – в терминологии времен Шамиля человек, бежавший от русских и поселившийся на территории, подвластной имаму. В русском языке приобрело значение – бандит, грабитель, налетчик.
48
Гатуев К. Зелимхан.
49
Тревога, опасность.
50
Гамзатов Р. Мой Дагестан.
51
Шейх (от араб. шаха – становиться старым, стареть) – почетное наименование видных суннитов и шиитов, богословов, знатоков и преподавателей религиозных дисциплин, людей известных своим благочестием. В суфизме шейх – наставник (мюршид), под руководством которого проходили подготовку начинающие суфии.