Мировой кризис

Какова же была его собственная позиция? Он обязался и был готов обязаться вновь предоставить все влияние США во имя интересов человечества. «У нас нет никаких своекорыстных целей, мы не стремимся ни к завоеванию, ни к господству. Мы не хотим никаких контрибуций для себя, никакой материальной компенсации за те жертвы, которые мы готовы принести. Мы выступаем в качестве борцов за человечество в целом. Мы будем вполне удовлетворены, когда права человечества будут настолько прочно обеспечены, насколько это позволяет добрая воля и свобода наций».[35]

На палубе «Джорджа Вашингтона» президент сказал Крилю: «В настоящее время весь мир обращается к Америке, надеясь, что она исправит несправедливости, осуществит его надежды и загладит причиненные ему обиды. Голодные ждут, что мы накормим их, бесприютные рассчитывают получить от нас кров, больные душой и телом ждут от нас исцеления. Исполнение всех этих надежд не терпит отлагательства. Никакие проволочки недопустимы… Но и вы, и я знаем, что все эти исконные несправедливости, все эти несчастия сегодняшнего дня не могут быть устранены в один день или одним мановением руки. По моему мнению – я всем сердцем хочу, чтобы я оказался неправым, – нас ждет трагедия разочарования».[36]

Эти опасения были справедливы. Американские народные массы в такой же мере уступали своему вождю в великодушии и беспристрастии, в какой народы союзных стран превосходили своих собственных лидеров в жестокости по отношению к врагу. Сам президент не располагал большинством ни в Сенате, ни в только что избранном Конгрессе. Бывший президент Рузвельт грубо заметил: «Наши союзники, и наши враги, и, наконец, сам Вильсон должны были бы понимать, что в настоящее время Вильсон совершенно не уполномочен говорить от имени американского народа». По обе стороны Атлантического океана господствовали гораздо более низменные и грубые взгляды, чем те, которые разделял президент. Союзникам предстояло самим уладить взаимные претензии. Обязательства, которыми президент Вильсон хотел связать США и ради которых союзники должны были поступиться многими серьезными выгодами, вскоре были отвергнуты американским Сенатом и избирателями. После бесконечных проволочек и не осуществившихся ожиданий, еще более усиливавших ее затруднения, Европе предстояло выбираться из положения, созданного мировой катастрофой, собственными силами; а Соединенные Штаты, которые во всей этой борьбе потеряли лишь 125 тысяч человек, настояли на получении тем или иным путем четырех пятых всей суммы репараций, уплачиваемых Германией тем странам, которые она опустошила и цвет мужского населения которых она уничтожила.

Говоря так, мы не хотим высказать осуждения народам или их руководящим государственным деятелям. Необходимо указать лишь на сравнительно низкий моральный уровень, которым характеризуются взаимоотношения больших государств на современной стадии развития человечества. Разве могли знать народы настоящее положение дела? От кого могли бы они получить необходимые сведения? Могли ли они прийти к связным и последовательным взглядам по этим вопросам и выразить их? В своих повседневных действиях народы руководились общими и туманными идеями, иногда жестокими, иногда благородными. Но все были так рады окончанию войны, что каждая отдельная семья не думала ни о чем ином, кроме предстоящей встречи, восстановления разрушенного дома, возвращения к старой деятельности и старой жизни. Вильсон представлял себе мировую демократию по своему собственному образу и подобию. На самом же деле тот «простой народ», о котором он так много говорил, хотя и проявил себя весьма решительным и упорным в войне, решительно ничего не знал о способах обеспечения справедливого и прочного мира. «Наказать немцев», «не должно быть более войны», «нужно позаботиться о нашей собственной стране» и более всего «домой, домой!», – таковы были лозунги, владевшие тогда массами.

Если бы Вильсон был или простым идеалистом, или прожженным политиком, ему, может быть, и удалось бы добиться своего. Но он попытался сочетать в своем лице и то и другое, и это-то и было причиной его гибели. Благородная филантропия, которой он хотел облагодетельствовать Европу, резко обрывалась на берегах его собственной страны. В Соединенных Штатах во всех важных решениях он оставался расчетливым и бесцеремонным партийным политиком. Если бы в 1918 г. он применил к своим республиканским оппонентам в США хотя бы десятую долю прекрасных принципов и благородных чувств, которыми он стремился облагодетельствовать Европу, то он действительно стал бы лидером всей нации. Удельный вес того или другого явления он умел определять только в пределах отдельных отрезков действительности, отделенных друг от друга как будто непроницаемыми перегородками. Европейские споры между Францией и Германией казались ему будничными, мелкими, легко устранимыми, если проявить немного здравого смысла и человеколюбия. Но споры между демократами и республиканцами в Соединенных Штатах – то были действительно серьезные споры! Он не мог понять, почему французы отказывались проявить дух всепрощения по отношению к своему разбитому врагу; но он не мог понять также, почему сторонники республиканской партии в Америке смеют ожидать теплого отношения к себе со стороны демократического правительства. Он с одинаковым вниманием следил за судьбой человечества и за успехом кандидатов своей партии. Мир и благоволение для других народов, но никакого соглашения с республиканской партией в своей собственной стране! Такова была его программа, и в этом была причина его гибели, а вместе с тем гибели и многого другого. Трудно человеку создать что-либо великое, если он пытается сочетать яркий блеск благотворительности по отношению ко всему человечеству с обостренным чувством партийной борьбы.

Как рассказывают, первое разочарование постигло президента и его делегацию, когда они познакомились с тайными договорами, заключенными между союзниками во время войны. Бекер посвятил много мрачных страниц описанию безнравственного характера этих обязательств. «Старая дипломатия и ее цели», «Тайные договоры», «Турецкая империя как военная добыча», «Падение идеализма», – таковы заглавия тех глав, которые раскрывают американской публике всю низость Европы и всю безупречность американцев. Проследим однако действительный ход событий. После того как США вступили в войну, американцы выставили тезис, что немцы осуществляют самую насильственную форму милитаризма, известную человеческой истории. С 4 августа 1914 г. Англия и Франция боролись сообща против этого чудовища. Весной 1915 г. Италия проявила желание прийти им на помощь. Присоединение к ним нации с 35 млн. жителей, располагающей армией в полтора миллиона человек, казалось событием чрезвычайной важности. Но Италия, по-видимому, предпринимала шаги и в другом направлении, ибо немцы все время твердили итальянцам, насколько выгодно для них остаться верными тройственному союзу. Вместо того чтобы отбирать Трентино у Австрии, не лучше ли взять Савойю у Франции и т. д.? Против каждого предложения выдвигалось контрпредложение. Мы не хотим оскорблять итальянцев предположением, что они приняли свое решение, исходя из этих чисто материальных соображений. Но кто может порицать государственных деятелей союзных стран за то, что они обещали Италии большие выгоды за счет Австрии и Турции? В основе лондонского договора, в силу которого Италия присоединялась к союзникам и вступала в войну, лежало предположение, что помощь Италии принесет Франции и Великобритании быструю победу и что, наоборот, враждебная позиция Италии может привести к их полному поражению.

Точно так же и Румыния, рассчитывавшая извлечь весьма большие выгоды от своего присоединения к той или другой коалиции держав, – конечно в случае победы этой коалиции, – в 1916 г. подвергалась всяческим угрозам и соблазнялась всяческими приманками, какие только могли предложить ей государства, находившиеся в отчаянной борьбе между собой. Под влиянием этой обстановки союзники, находившиеся в крайне трудном положении и искавшие подкреплений, и заключали тайные договоры.

35

Речь Вильсона от 2 апреля 1917 г.

36

Creel George. The War, the World and Wilson. P. 163.