Страница 7 из 10
«А вообще – забей! Живём дальше. В своих мирах. Чтобы не сойти с ума…» – стучала дождавшаяся своей очереди Доминанта и, как и положено Госпоже, отправляла такое единственное сообщение в ответ на миллион СМС, молящих её о новой встрече, и без капли сожаления выбрасывала засвеченную симку в открытое окно.
Постепенно, словно после перезагрузки, в голове Киры начало проясняться… Она раскладывала по полочкам и переоценивала всё, чем жила последнее время, будто двигалась из позиции «шестьдесят девять» в положение «девяносто шесть». На первых этапах её ночные «приключения» представали перед ней каким-то страшным кино, подсмотренным в замочную скважину в соседней комнате общаги… «Это не я! Я так не могла…» Сознание мутилось, силы вновь покидали её, но память, подобно спасательному кругу, раз за разом внезапно выкидывала ей флэшбэком тот взгляд, и в голове начинала звучать одна и та же тирада…
– Не поворачивайся! Цени то, что у тебя есть. Здесь и сейчас. И никогда не думай «А может быть?..» Стоит только один раз допустить такую мысль, как того, что ты уже имеешь, в том виде, в котором оно у тебя уже есть, быть уже не может. Если ты допускаешь для себя выбор, ты неминуемо выберешь то, что тебе впоследствии окажется не нужным. Всегда, а особенно наедине с собой, думай, что ты говоришь и делай только то, что ты чувствуешь. Не молчание ломает судьбы. Порой молчание красноречивее любого пламенного признания. Судьбы под откос пускают наши непродуманность и непрочувствованность. Гони прочь от себя любое «А может быть?..», не забывай, ведь быть-то и не может… Не поворачивайся и впредь ничему не удивляйся.
Наперекор и вопреки.
Часть третья. Форнарина
«…Не оборачивайся и впредь ничему не удивляйся», – раздался сзади до щемоты знакомый бархатный баритон, и на глаза Киры будто сами собой легли теплые мужские ладони.
«Наперекор и вопреки?» – словно в ответ на пароль только и смогла, что промолвить она.
«Можно сказать и так», – с усмешкой ответствовал голос, – «Но занять место в зале, не надев обязательную для таких случаев маску – это верх пренебрежения к законам церемонии».
Обладатель горячих ладоней чуть развёл пальцы, образовав некое подобие обзорных щелей, Кира вновь увидела залитую светом сцену. На мгновение ей показалось, что от легших ей на лицо пальцев исходит тонкий аромат женского мускуса. «Так лучше… видно?..» – вновь пощекотал мочку левого уха трепещущий шепоток. Обмершая от неожиданности Кира только и смогла, что неуверенно кивнуть.
«Ну, вот и хорошо, вот и чудненько», – голос удовлетворённо откинулся назад. Запах от ладоней между тем становился настолько явным, что Кира начала уже принюхиваться уже к себе и.… не могла надышаться. – «Вот и умница…»
«Одним из номинантов премии Ктейсинского становится, – между тем продолжал конферансье, открывая конверт и вешая псевдомхатовскую паузу, – Становится… Павел Смирнов!» Сердце Киры застучало так, что, казалось, могло бы заглушить стук колёс всего Московского метрополитена, и именно в этот момент, и именно от стука колёс, и именно этого самого метрополитена внезапно для самой себя задремавшая по дороге с работы домой Кира проснулась. «Уважаемые пассажиры! Просьба сохранять спокойствие! Состав отправится через несколько минут!» – металлический голос машиниста пытался успокоить только что переживших экстренное торможение припозднившихся пассажиров.
В дремоте Кира не заметила, как из рук выскользнул на пол пакет с купленной на ужин сельдью слабого посола и пакетом однопроцентного кефира для последующего диетического завтрака. Судьбу нехитрой снеди дорешили ботинки попутчиков, повинуясь закону инерции, вызванной резким остановом состава, превратившие её ужин вкупе с завтраком в одно сплошное несварение желудка. Но запах! Из пакета исходил запах рук незнакомца из недавнего наваждения и это будоражило посильнее «Фауста» Гёте.
«Павел Смирнов…», – подумала про себя Кира. – «А ведь мне что-то о некоем Павле когда-то рассказывала покойная Муся…»
– Муся, мой ангел, ну не на Марс же я улетаю, – Кира носилась по квартире, собирая вещи «на первый случай», – В Москве же тоже люди живут. Мы будем прилетать. Обещаю! Вот освоюсь немного, корни пущу, и мы с Майклом будем к тебе прилетать. Представляешь? Прилетать! А не как все, селёдками в общем вагоне.
В первый раз Кира убегала в столицу от трагично для неё закончившегося первого брака. Тогда за сутки до кесарева, а под сердцем она носила достаточно крупноформатных близнецов, папаша решил отнять у них право на рождение. Был пьян, был в ярости. Пришел, как оказалось, от любовницы. Бил куда пропало, пока не выдохся. Врачи трое суток пытались что-то сделать, но мальчики внутри Киры начали разлагаться. Пустили в роды. Вытаскивали по частям, а она впала в кому. Спасли.
В тот момент рядом с ней была только Муся, её двоюродная бабушка по материнской линии. Сейчас она молча сидела на табурете в углу комнаты, служившей им и спальней, и залом, обнимая Кирину тряпичную куклу, с которой та в детстве не расставалась ни на миг и, как на врага, смотрела на лежавший на краю стола железнодорожный билет. Своих детей у Муси быть не могло. В том, жестоком для Ленинграда сорок третьем, она – комсомолка, санинструктор двадцать пятой транспортной бригады, ползая по хрупкому льду и, молясь всем на свете Богам, вытаскивала из ненасытной полыньи экипаж уже третьей за день «полуторки». Тогда она даже не почувствовала, как Ладога забрала у неё радость материнства.
Потом при другой операции Кире переборщили с наркозом, в результате клиническая смерть. Вот тогда она со своими малышами и встретилась, и дошла, держа их за ручки, почти до точки невозврата. И снова рядом была Муся. «Я так по ним скучаю… Они такие красивые!!! Но мы встретимся. Не сейчас, потом… Не время ещё», – сквозь рыдания пыталась объясниться плакавшая изнутри Кира. Не по кому-то конкретному, не по тому, что не сбылось, не от бессилия. Плакала потому, что уже не могла найти своего отражение в этом мире… Такое дурацкое состояние, когда глаза болят, внутри всё как рубленое мясо, а зеркала нет…
– Марго, – Муся, бесповоротно влюблённая в Булгакова, всегда так называла свою внучатую племянницу, – Корни дома пускать надо. И чем этот твой столичный Майкл, лучше нашего Мишки Соломонова? Он же бегает за тобой аж с шестого класса! И «Жигули» купил, и цветы дарит, и нам, вон, сантехнику всю поменял.
– Бусь, ну Мишка – не Майкл. Не хочу я ждать Мишку со смены, борщи ему готовить и… Мусенька, мне «летать», мне быть не Кирой, а Сайрой хочется, и не Соломоновой, а Кеффир… – Кира бегала по комнате и сортировала «бренды» от «тряпья».
– Мусь, ну я хочу, чтобы меня не за борщи любили! Ну, что мне Мишка может дать? Вот корни пущу и заберу тебя.
– Марго, запомни – где родился, там и пригодился, – Муся, как парализованная сидела на неудобном табурете и утирала слёзы фартуком, который, судя по заплаткам, был ей почти ровесником, – И чем ты там заниматься будешь? На что жить станете? – это был последний аргумент женщины, посвятившую всю жизнь воспитанию своей Марго…
Пакет… В последнее время Кира всё чаше упиралась в мысль, что, дожив до своих сорока с хвостиком, истории про всех случавшихся с ней она могла бы сравнить с пакетом, в который собирают мусор. Нет, не классическим, специально для того сделанным, а пакетом в глобальном его пакетном смысле.
За несколько дней до отъезда Кира битую ночь по-бабьи утешала старшую из падчериц Тоську, взъевшуюся на сестру Женьку и, за компанию, на весь белый свет за никчёмность своей такой обезличенной личной жизни. Младшая исхитрилась выскочить замуж поперёд, и тем, следуя народной примете, наложила на старшую «венец безбрачия».
Когда все аргументы про ничтожность суеверий в условиях века информационных технологий и гарантированно повышающую шансы любой сикильдии на крепкий семейный очаг запотевшую бутылочку водки на столе собственной уютной кухни, первый взнос на ипотеку, для обеспечения которого Кира и уезжала зарабатывать в Златоглавую, были исчерпаны, она не нашла ничего лучшего, как, долив по стаканам остатки муската, на голубом глазу заявить отчаявшейся: