Моя леди Джейн

«Дело сделано». Ну да, он подписал документ, так что «дело», видимо, относилось именно к этому факту.

Но потом Бубу сказал: «Будет доведено до конца» и еще о каком-то своем обещании. Эдуард понятия не имел, что это значило.

И наконец самое неприятное: «Осталось недолго. Самое большее – день или два».

Осталось недолго.

Нетрудно догадаться до чего – до момента его кончины.

Король проспал несколько часов – до самого возвращения няни. На сей раз она принесла тарелку с ежевичным пирогом, густо политым сверху взбитыми сливками.

У Эдуарда даже слюнки потекли.

Он вооружился вилкой и уже поднес было кусок восхитительного пирога к губам, когда Пэтти вдруг заворчала. Не зарычала. Не залаяла. А именно заворчала. И сделала бросок в сторону пирога.

От удивления Эдуард выронил вилку.

От удивления матушка Пенн выронила тарелку – та со стуком ударилась об пол.

Естественным было бы ожидать, что Пэтти набросится на упавшее угощение (Эдуарду, конечно, следовало оставить ей немного оленины из утреннего супа), но собака не обратила на пирог ни малейшего внимания. Вместо этого она спрыгнула на пол и заняла позицию между кроватью и матушкой Пенн – зубы оскалены, шерсть на загривке вздыблена, глаза горят… А из гортани доносится рык, который пристал бы гораздо более серьезному и страшному зверю.

Слезящиеся глаза старушки буквально вылезали из орбит.

– Псина спятила, – ахнула она.

Эдуард был склонен согласиться. Пэтти выглядела устрашающе.

– Отступайте медленно назад, – посоветовал он. – Нащупаете дверь – бегите и позовите Пэттиера Баннистера, псаря. Пошлите его ко мне. Он знает, что делать.

– Я не могу оставить вас здесь одного.

– Меня Пэтти не тронет, – сказал Эдуард, стараясь придать голосу больше уверенности, чем он ощущал. Он и вправду был убежден процентов на семьдесят пять, что уж его-то Пэтти не тронет.

Этих слов хватило, чтобы убедить матушку Пенн. Она торопливо отступила на три шага назад и исчезла за дверью.

Пэтти сразу перестала рычать и села у постели. Никакого интереса к пирогу она по-прежнему не проявляла. В этой позе собака напомнила Эдуарду статую льва, заказанную его отцом для королевского сада, – великолепное животное изображено стоящим по стойке смирно: спина прямая, голова вытянута, уши вперед…

Собака его охраняет, догадался король. Но от кого? От матушки Пенн?

Вскоре вновь послышались шаги на лестнице, и Пэтти вскочила на ноги, виляя хвостом.

Пэттиер Баннистер кубарем вкатился в комнату. Первым делом его взгляд остановился на Эдуарде, и от него не ускользнуло скомканное в лихорадке постельное белье и бледное, напряженное лицо монарха. Однако, как только он убедился, что король цел и невредим, псарь будто потерял к нему интерес и опустился на колени перед Пэтти. Та лизнула его в лицо, затем заскулила как-то особенно глубоко и печально и снова уселась в изножье Эдуардовой кровати.

– Ну, все, хватит, хорошая девочка, – успокаивал ее Пэттиер своим грубым крестьянским голосом. – Все в порядке. Можешь дать себе волю.

«Волю? – отозвалось в голове у Эдуарда. – Какую волю?»

Пэтти снова завыла.

Баннистер подошел к двери и запер ее на щеколду изнутри.

– Отлично. Теперь давай.

– Чего ты от нее хочешь? – задыхаясь, спросил Эдуард. – Чтобы она подала тебе лапу?

Пэтти фыркнула.

– Я помню, что говорил тебе никогда этого не делать во дворце, – продолжал Пэттиер таким тоном, будто и вправду вел осмысленный диалог с собакой. – Но сейчас можно. Здесь безопасно.

Собака снова жалобно заскулила.

– Пэтти! – повысил голос Баннистер. – Ради всего святого, сосредоточься. Давай!

Пэтти встала, поставила передние лапы на край Эдуардова ложа и запрокинула голову так, словно пыталась растянуть шею. Затем комната вдруг озарилась вспышкой света, на миг ослепившей Эдуарда подобно блеску солнечного луча. Он закрыл глаза.

А когда открыл их, перед ним стояла обнаженная девушка.

У короля отвисла челюсть.

Не говоря ни слова, псарь взял с кровати одно из меховых одеял и обернул в него новоявленную девицу, которая и сама выглядела несколько ошеломленной.

– Дайте ей минутку, пусть придет в себя, – сказал Баннистер.

Эдуард по-прежнему лежал с широко открытым ртом.

– После метаморфозы всегда нужно время на восстановление, – пояснил Пэттиер так, будто король прекрасно понимал, о чем он говорит, – особенно если долго не был человеком.

Девушка потрясла головой, как бы приводя мысли в порядок, и длинные светлые волосы разметались по ее плечам. Затем она произнесла:

– Что значит «мнение другого лекаря»? – Она произнесла этот вопрос медленно, по складам, тщательно подбирая каждое слово.

– Мнение другого лекаря? – переспросил Баннистер.

Красавица повернулась, подняла мягкий взгляд карих глаз на Эдуарда, и в эту секунду он со всей ясностью убедился, нутром почувствовал: это Пэтти. Пэтти, его собака. Эзианка, значит. Нагая эзианка, точнее.

Он наконец закрыл рот.

– Что имеется в виду под «мнением другого лекаря»? – снова спросила она, придвигаясь поближе. То обстоятельство, что на ней не было ничего, кроме мехового одеяла, похоже, совершенно ее не волновало.

– Я только что чесал тебе живот, – вырвалось у Эдуарда.

Она склонила голову набок.

– Ты хочешь почесать мне живот?

– Девица долго прожила вне человеческого тела, – покраснев, вставил Пэттиер.

– Вы все время повторяете, что хотите узнать мнение другого лекаря. О чем? – продолжала девушка.

Эдуард почти не слушал. Слишком уж занят был своими мыслями: «Я спал с этой собакой целую неделю в одной постели. Ее тело прижималось к моему. А она оказалась обнаженной девушкой. Обнаженной. Девушкой. Голой».

– «Мнение другого лекаря» обычно спрашивают, когда первый сообщает что-то плохое, неприятное. И ты зовешь другого. Чтобы он подтвердил или опроверг правоту первого, – разъяснил псарь.

Пэтти кивнула. Затем на несколько секунд воцарилась такая тишина, что слышно было биение сердец, потом она вновь заговорила:

– По моему мнению, его величество хотят отравить и уже травят.

Это высказывание вырвало Эдуарда из шокового состояния, вызванного превращением.

Девушка наклонилась и зачерпнула пригоршню размазанного по полу пирога, одной рукой по-прежнему придерживая на себе одеяло. Затем поднесла «добычу» к лицу и понюхала.

– Плохой запах. У ягод. Нечистый запах.

Она передала кусок пирога Пэттиеру. Тот тоже принюхался и нахмурил брови.

– Да, – подтвердил он, – с запахом что-то не то. Молодец, девчонка.

Пэтти улыбнулась, и в этой улыбке Эдуард отчетливо увидел прямой аналог виляния хвостом. Ему начинало казаться, что он видит сон, причем самый странный и чудной сон в своей жизни.

– Значит, ты говоришь, кто-то отравил мой ежевичный пирог? – уточнил он.

– Не кто-нибудь, – ответила Пэтти просто, – а именно няня.

– Матушка Пенн?

Она кивнула.

– Все ее тело одеревенело от лжи. Старуху окутывает запах страха. Я наблюдала за ней. Это она придает дурной запах ягодам вашего величества.

Так. Собака обвиняет женщину, которая в детстве меняла ему пеленки, целовала в попу и пела ему колыбельные, в попытке отравить короля его любимой ежевикой. Невероятно. Тем не менее Эдуард сразу поверил. Он не мог не верить Пэтти. Наверное, потому, что было совершенно очевидно: это бесхитростное существо не способно лгать.

– Но зачем ей это нужно?

– Ей платит плохой человек, – отвечала Пэтти.

– Какой плохой человек? – нахмурился Баннистер.

– Тот, с большим носищем.

Эдуард потер руками глаза. Лорд Дадли. Значит, и врач наверняка с ним в сговоре. Все сходится. В смысле «дела», о котором они говорили. Речь идет об убийстве. Значит, Джейн коронуют, а обладатель «большого носища» станет править страной от ее имени.

Король вздохнул. Господи, как банально. Сюжет, известный с незапамятных времен. Коварный властолюбивый герцог рвется к монаршему венцу. Бессердечный злодей. Ну а Эдуард, выходит, – наивный, доверчивый дурачок.