Твари в пути

— В тебе слишком мало крови, чтобы пробудить их ото сна, — усмехнулся пустынник. — Ты можешь ничего не бояться, паладин. Со мной тебе ничего не грозит…

Шел третий день скитания по пустыне. Яркое и жестокое солнце неспешно поднималось на востоке, озаряя песчаные дюны причудливыми узорами. Вслед за солнцем пришла жара, вслед за жарой — горячий ветер, а вместе с ветром — проклятая пыль. Начиналась песчаная буря: ветер все усиливался, и мерзкий поземок грозил перерасти в настоящую желтую метель. Каждый новый вдох, даже через намотанную на лицо повязку, отзывался мучительной болью в легких, вызывая удушающий кашель, мешая идти. Видимость заметно ухудшилась.

Странник в сером плаще и тюрбане, собранном из обычной рубахи, не мог остановиться и, сгибаясь под весом дорожных мешков, брел вперед, поднимаясь на очередной выгнутый, точно серп, бархан, оставив за спиной, должно быть, уже пять сотен таких же, одинаковых, словно близнецы, песчаных холмов…

Очередная дюна осталась позади, но уставшие ноги путника уже с превеликим трудом отрывались от земли — тяжелые сапоги по самую щиколотку увязали в сыпучем песке. Пот, выкатываясь из-под тюрбана, мерзкими дорожками стекал по вискам, а свободная от платка верхняя часть лица немилосердно горела и превратилась, казалось, в залитую воском маску. Рубаха и плащ влипли в тело, но снять их было нельзя — обгоришь так, что покажется, будто кожа сама сползает, словно бы тебя заживо сунули в котел с кипящим маслом. Из-за стоящего кругом пекла перед глазами появились черные пятна — пустыня начала постепенно сливаться в одно исходящее зноем и жаром огненное море. А солнце… Что ж, огромное и багрово-красное, оно со злобой и яростью опускало пылающие кулаки лучей прямо на чужака, который посмел ступить в его безраздельную вотчину, и било его, нещадно втаптывая в песок, выжигая в нем последнюю силу воли и надежду, с каждой новой минутой все сильнее пригибая его к сыпучей вершине бархана и вызывая в жалком человечишке полуобморочное состояние.

Но ни усталость, ни кашель, ни даже невыносимо режущая изнутри жажда занимали сейчас мысли человека. Не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать на себе пристальный и неустанный взгляд того, кто шел позади, всего в десяти шагах. Того, чьи шаги по песку были легки и непринужденны, того, кого, казалось, не одолевают ни жуткая усталость, ни отвратительный кашель, потому что эта проклятая земля, которая зовется пустыней, ему — дом родной.

Человек, идущий первым, зашелся в новом приступе кашля, ноги его подкосились, и тело стало медленно оседать на песок. Шагавший сзади оказался рядом, в его темной обветренной руке появилась сталь. На сером, как мышиная шкура, клинке сабли золотой вязью были нанесены витиеватые асарские письмена.

— Вставай, паладин, или, клянусь Семью Ветрами, мне придется обагрить эти многострадальные дюны еще и твоей кровью. — Смуглое лицо говорившего ожесточилось настолько, что стало походить на камень, растрескавшийся и подточенный водой. Глаза под белыми, словно выгоревшими, бровями прищурились, а рука с саблей ткнула острием в бок распростертому человеку.

— Ты негодяй, Сахид. — Упавшему было тяжело говорить, все тело били отвратительные судороги, руки бессильно сжали горсти раскаленного песка. — Тебе когда-нибудь говорили об этом?

— О, столько же раз, сколько капель в фонтанах султанского дворца, — горделиво заявил ловец удачи. — Но что с того? Разве понимание этого делает тебя сильнее? Или муки совести заставят меня протянуть тебе руку? Я слышал, как ты молился своему Хранну, но что он сделал, чтобы помочь тебе? Он, этот твой бог, которому вы посвящаете мечи и розы, равнодушно глядит, как ты сейчас лежишь у меня в ногах. Хранна здесь нет, Ильдиар де Нот, он не сует нос в пустыню, а если он все же и наблюдает за нами где-то неподалеку, незримый, как и все Высшие сущности… не значит ли это, что боги благоволят негодяям, а, паладин?

«Вставай. Вставай, — велел пленник сам себе. — Не позволяй этой мрази насмехаться над тобой. Взгляни на себя — вспомни, как ты валялся в грязи у ног треклятого Джона Бремера, захлебываясь водой из лужи, точно собака. А теперь ты здесь, в чужом краю, пожираешь песок на потеху глумливого мерзавца. Вставай и сгори дотла в этом пустынном пламени Бездны — это будет не худший итог: оплавиться, как гордая свеча, растаять, но не подогнуться, и не сломаться. Так оторви уже, наконец, свои кости от земли, прокляни этот бансротов бархан, прокляни небо, такое же желтое, как и дюны кругом, прокляни безжалостные, режущие, точно сотни плетей, ветра, прокляни этот песок, раскаленный, как угли, и покрывший тебя всего, словно мерзкой второй кожей. Прокляни и то, из чего сотворены все асары, и самих асаров. Пусть горят в Бездне. И ты сгори, но встань!»

Ильдиар поднялся, отряхнул с одежды заскрипевший в складках песок и медленно пошел вперед, с трудом переставляя уставшие ноги. Казалось, что с земли он встал с доброй половиной бархана на плечах.

— Все верно, клянусь пустыней! — Тюремщик расхохотался надменно, но в то же время фальшиво — ему было отнюдь не весело. — Пусть глаза сверкают, как алмазы на приисках в Эри-Эгбе, пусть гнев правит тобой и проведет через мертвые земли… Нет ничего сильнее гнева. Быть может, ветер подул не с той стороны, и я ошибся? Быть может, твои боги все же глядят на тебя? Дают тебе… гнев?

Ильдиар обернулся, на долю секунды заглянув в сощуренные, совершенно бесцветные глаза своего мучителя, пытаясь увидеть в них хоть что-то человеческое. Но в них ничего прочесть было невозможно. Совсем ничего. «О Хранн-Заступник, дай мне найти в себе силы вынести все…».

— Боги учат смирению, а не гневу, — выдавил пленник и продолжил путь. — Но, случается, они посылают нам испытания.

Сахид Альири ответил очередным взрывом смеха, столь же циничного, как подаяние слепому нищему, брошенное в пяти футах от него. Как же отвратителен бывает смех…

— О, испытания богов, — донеслось до Ильдиара, — этот дар, ниспосланный простым смертным, чтобы, не приведите Ветра, жизнь на мгновение не показалась им прекрасным садом… Больше других мне нравится чума. Или проказа. Слыхал о подобном испытании? Запасись смирением, расставаясь со своими гниющими пальцами, носом, истлевающими кусками еще вчера здоровой плоти. Пусть презренный всеми и ненавидящий самого себя урод расскажет тебе о своем смирении. А ты ему поведаешь об испытаниях… А что же насчет меня, о святой паладин Хранна? Что твои боги уготовили мне?

— Упасть с дюны и сломать себе шею.

— Ха-ха-ха… Сэр-рыцарь изволит шутить. А мне уже казалось, что на сегодня это исключительно моя роль. Таким ты мне нравишься больше!

— Я не собираюсь тебе нравиться, мразь, — прорычал Ильдиар, спотыкаясь на каждом шагу, но продолжая идти вперед.

Сахид Альири шел следом. И ни на мгновение не прекращал издевательств над своим пленником:

— Ай-ай-ай. Обида прорастает в тебе стремительнее бобового пажитника под благодатными дождями Келери. Благородная кровь, горделивая и уязвленная. Ничего, нам с тобой не танец дервишей водить. Вот доберемся до Ан-Хара, я выручу за тебя нужную мне сумму, и разлетимся в разные стороны, точно вольные птицы-каменки. Впрочем, вольная птичка будет только одна. Вторая-то навсегда сядет в клетку. Ха-ха.

— А не боишься, что я отыщу тебя после? — с ненавистью бросил через плечо паладин.

— Ты знал, что дюны путешествуют, Ильдиар де Нот? — не замедлил с ответом асар. — Да, это так, можешь мне поверить. Они двигаются медленно-медленно, точно дряхлые старухи, изменяя свое местоположение из-за ветров. Среди асаров есть поговорка: «Только стремительные длани ветра ведают пути дюн». Это значит, что никто не знает, куда заведет его дорога. Но в случае нашей… хм… компании, описанный тобой исход маловероятен. Определенный риск всегда есть, но, как тебе ответит любой ловец удачи в Ан-Харе, кто не рискует, тот не выуживает из песка золото. Я мог бы просто убить тебя здесь, но тогда я остался бы лишь при том бакшише, что мне дали в Гортене, а если я сумею выгодно тебя продать, мое достояние практически удвоится. Есть ради чего рисковать, а?