Твари в пути

Серебряное сердце, окованное двумя обручами, лежало в глубине развязанного бархатного мешочка, притороченного к седлу. Пальцы всадника легонько поглаживали его, не доставая на свет, и человек чувствовал тепло — животворящее тепло, которое исходило от этого небольшого предмета.

Дикий плющ опутывал древние придорожные камни, поедаемые глубокой тенью деревьев. В завязях вьюнка сидели, понурив головы, едва различимые фигуры, сквозь которые проросли растения. Это были унылые придорожные призраки потерянных путников. И так вышло, что на них никто никогда не обращал внимания — они стали такой же привычной для взора частью леса, как и листья на деревьях, как ржавые мечи, воткнутые в землю на обочинах — знаки погибших в дороге рыцарей, попадающиеся подчас на пути.

Дорога еще не успела просохнуть после затяжных дождей, и редкие косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь густые золотистые кроны, не могли ее высушить. Солнце было уставшим, солнце было старым — оно напоминало сонного толстяка в багряных одеждах и собиралось отправляться на покой перед грядущей долгой зимой. Пока что оно все еще отдавало какое-никакое тепло, но с каждым днем этого тепла оставалось все меньше, будто в медленно остывающем человеческом теле.

Конь перебирал ногами, всадник склонил голову на грудь. Дорожные мешки, притороченные по обе стороны седла на крупе животного, позвякивали на кочках, выдавая, что внутри много стали. Сердце человека, подлинное, которое в груди, с каждым шагом коня будто бы скрипело и позвякивало — оно было омрачено печалью и разлукой. Золоченые шпоры, этот гордый знак рыцарской доблести, сейчас превратились для всадника в мельничные жернова, привязанные к ногам — нести бремя долга для молодого человека становилось все тяжелее.

«… Есть люди, которым срочно нужна ваша помощь и которым вы в состоянии помочь…».

Бывает так, что упомянутая помощь дается весьма нелегко… Спина рыцаря была согбенна, а бордовый плащ свисал с опущенных плеч на бока его коня, будто дряхлая холстина, которой накрывают статуи в пустующих комнатах дворцов и замков. Длинные серые волосы нечесаными прядями выбивались из-под высокого шаперона с перьями. На поясе висели неизменные спутники и соратники странствующего паладина: длинный меч в ножнах и кинжал, но и в них сейчас было бессмысленно искать утешение — всегда полагавшийся на крепость и остроту стали рыцарь впервые не верил клинкам. Вот, что делает с человеком любовь. Она лишает сердце и разум уверенности, душу — покоя, а руку — твердости. Помимо этого, разлука и горечь расставания нередко толкают несчастного в свежевырытую прямоугольную яму глубиной в шесть футов. Ярость на самого себя, свою беспомощность и невозможность что-либо изменить забрасывает его холодной землей, а сожаление воздвигает сверху каменную плиту, на которой выбито: «Смирись, это все ради любви. Наверное…»..

Серебряное сердце, окованное двумя металлическими обручами, будто бы на мгновение ожило, и всадник, крепко сжав его в руке, закрыл глаза. Ему представился верхний двор старого замка, заросший густым парком. И там — серо-зеленый пруд, затянутый ковром из опавших листьев. А в пожухшей траве по его берегам разбросаны и забыты, словно надоевшие игрушки, кованые сферы с металлическими сердцами, большими и маленькими, бронзовыми и серебряными, даже золотыми. Но все они в грязи, порченные временем и ржавчиной. У основания старого дуба на мраморном постаменте лежит еще одна сфера — из простого металла, а в ней сердце, грубо скованное кузнецом из разномастных заплат. Это его сердце. Оно не заржавеет под дождями. Оно не скатится с постамента. Это произойдет, только если он умрет… Но нет, он вернется и снимет его собственными руками, а потом скует ее маленькое сердце, которое он носит всегда с собой, вместе со своим, бедняцким сердцем, оставленным ей в виде зарока. Зарока вернуться.

А он вернется, что бы ни пророчил его мрачный полубезумный спутник.

Стоило молодому рыцарю вспомнить о человеке, с которым он был вынужден делить компанию, как пальцы его вздрогнули, и рука мгновенно разжала кованое сердце любимой. Стараясь не выдать волнения, путник проворно завязал тесемки на бархатном мешочке и сложил руки на луке седла. Голова в шапероне опасливо повернулась.

Спутник глядел мимо него, куда-то в пустоту: видимо, ему не было никакого дела до «слабостей» его молодого товарища. Его губы, походящие лишь на пару лишних морщин на иссеченном старом лице, двигались — старик что-то беззвучно шептал. Любого это могло если не испугать, то, по крайней мере, удивить, но его компаньон уже почти привык к подобным странностям. Помимо несколько чудаковатого поведения и манер, старик еще и выглядел весьма примечательно. Его лысая голова, торчащая из складок выцветшего синего плаща, напоминала руину, заброшенную башню, в которой обитает какой-то выживший из ума узник. Узник, уже давно утративший любую надежду обрести свободу и слившийся с обреченностью воедино. Сморщенное лицо мужчины, разменявшего свой седьмой или восьмой десяток, было покорежено старыми шрамами и былыми болезнями, будто проломами и трещинами в старой кладке. Брови нависали над цепкими глазами, точно крытые галереи. Нос походил на откидной мост. Обвисшие седые усы и клочковатая борода были сродни паутине, затянувшей все погреба, и казалось, вот-вот по ним взберется паук.

Старик судорожно кутался в плащ, а его сухие бледные пальцы сжимались на вороте, как вороньи когти. Капюшон был откинут на спину, под плащом проглядывала разукрашенная рыжей ржавчиной кольчуга. Огромный двуручный меч с волнистым клинком торчал в седельной петлице, и его владельца словно не волновало то, что фламберг весьма тяжел и неудобен в обращении, и уж кому-кому, но семидесятилетнему старику с ним точно не управиться. Помнится, он волок его к коню, будто мешок муки. К слову, это было еще не все оружие, которое бывший рыцарь — а лысый обладатель фламберга признался в том, что когда-то принадлежал к благородному сословию — взял с собой! На перевязи слева были закреплены обтянутые неимоверно потертой кожей ножны, и в них — рыцарский меч с золоченой крестовиной гарды; эфес украшала витая роза. Молодой спутник уже давно приметил, что те ножны, как и меч в них, накрепко перемотаны темно-синими лентами, будто раненая рука — бинтами. Он не понимал, для чего нужен подобный изыск для боевого оружия, но также списал это на старческое помешательство.

— Я смотрю, вы неплохо держитесь в седле, сэр, — сказал молодой рыцарь. — И все же я беспокоюсь за вас. Не лучше ли будет сделать остановку? Хотя, — он огляделся по сторонам и даже поежился от вида негостеприимного пейзажа, заливающего путников грязно-пестрыми красками сырой осени, — признаться, здесь не самое лучшее место для привала.

Всадники сейчас ехали по дороге через густой подлесок. По обе стороны от извилистого пути не было видно ничего, кроме скрюченных деревьев и колючих кустов с пожелтевшей листвой. Выросший на балладах и сказках, а также преданный романтичным взглядам молодой рыцарь предположил, что когда-то давно, должно быть, неведомый садовод-великан вздумал вырастить в этой глуши пышный розарий. Было это так на самом деле или нет, понять было решительно невозможно — алые бутоны, если они когда и украшали ветви, давно отцвели, а вот колючки никуда не делись, то и дело цепляя плащи проезжающих под их низкой сенью всадников.

— Не стòит волноваться обо мне, мой юный друг, — отозвался старик, обламывая очередную ветку, которая посмела протянуть к нему свои шипы. — За последнюю сотню лет я не чувствовал себя лучше.

— Но когда мы отправлялись, вы едва передвигали ноги, да к тому же еще и хромали. Я переживаю о вашем благополучии…

Старик сдвинул брови и цинично прищурил глаза.

— Молодой человек, я что, похож на хромого? Или на умирающего?

— Нет, но, когда мы встретились, до того, как вы сели в седло, были похожи и…