Страница 6 из 15
Русский солдат во время Великой войны не имел сознательного патриотического чувства, не имел чувства славянского братства. Он непонятно за что воевал, и пока верили Царю хоть как-то, пока успешна была война, пока наступление шло на фронте, всё было неплохо. Но когда началось Великое отступление, Великое стояние на большинстве фронтов в 1916 году, то доверие к Царю-батюшке стало быстро размываться.
Вторая составляющая – это вера. Не надо думать, что русский мужичок был очень религиозен. Нет. Он, конечно, если бы его спросили в упор, как сейчас делают социологи: «В Бога веришь?» – ответил бы: «Конечно». – «Православный?» – «Ну конечно, православный». Но если копнуть дальше – там ничего нет. Поэтому первой реакции мужичка не следовало особенно доверять. Дело в том, что долгий период крепостного состояния, стремление не учить людей вере, культуре, грамоте, всему прочему, сделало веру, в общем-то, чужим делом, не своим делом для большинства русских людей. Они не знали ни богословия, ни молитв, ничего. Они не могли религиозно себя понудить к жертве. Поэтому такой большой процент сдавшихся в плен. Для человека обычного жизнь дороже всего. А чему мы удивляемся? А сколько русских людей сдалось в плен в первые полтора года нашей Второй Мировой войны, которую мы называем Великой Отечественной? Ещё больше, намного больше.
Два главных столпа, на которых зиждется нация, – вера в Бога и любовь к отечеству – оба были в России крайне слабы. И эти два столпа подменялись одним – стабильностью традиционного уклада, персонализированного в Царе. Мы знаем из многих воспоминаний, в том числе Ивана Бунина, что, когда Царь отрёкся от престола, мужики просто говорили: «Царя нет – теперь всё позволено». А некоторые культурные, интеллигентные люди, мы знаем их имена, кончали самоубийством, когда отрёкся Царь, потому что считали, что России больше нет. Мы знаем, что сейчас некоторые говорят: «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России». И тогда и сейчас – это очень вредное представление. Потому что, какой бы ни был человек – хороший ли, умный ли, – Россия умнее и лучше самого гениального человека и переживёт его. Но и ориентация на царя была, как оказалось, очень слаба в русском обществе. А тяготы начались серьёзные, особенно в городе, и жертвы пришлось приносить серьёзные на фронте, причём жертвы не только в лихой атаке – «на миру и смерть красна», но и в окопной войне. Сидеть во вшах в мокром окопе, в снегу и в воде зимой, скажем, конца 1915 года – тогда мир покажется с овчинку, особенно когда из деревни приходят письма, в которых намекают, что «твоя-то Машка-жена, она там не очень тебя ждёт». Тут уж бедному солдату совсем худо становится. А жена-Маша не очень ждёт почему? Потому что своих мужиков в деревне осталось мало, но жизнь в деревне налаживалась – в Среднюю Россию пришло огромное количество беженцев из западных губерний. Например, в одной Самарской губернии в 1916 году было 37 тысяч беженцев, работавших в сельском хозяйстве. Это, естественно, были мужики. А военнопленные? Ещё лучшие мужики. Хороших мужиков из западных губерний на фронт послали. А военнопленные как раз хорошие мужики, да ещё и обходительные иностранцы. А военнопленных работников в одной Самарской губернии было 43 700 человек. И в других губерниях так же. Эти военнопленные – это совсем не советские военнопленные времён Второй Мировой войны, их-то по всем правилам Гаагской конвенции содержали, деньги карманные давали. Понятно, что для оставшихся без женихов девок они были очень интересными друзьями. Какие-нибудь чешские, немецкие, венгерские солдатики, ефрейторы, да и работали они хорошо. И этот момент надо тоже учитывать. Он был болезненным. То есть русский мужик, умиравший в окопе, кормивший вшей, чувствовал, что там, в деревне, замена-то есть и жизнь без него налаживается. И из-за этого он ощущал себя очень несладко.
Вот что пишут в полицейском донесении октября 1916 года, почти современный язык: «Необходимо признать безусловным и неоспоримым, что внутренний уклад русской государственной жизни в данный момент находится под сильнейшей угрозой неуклонно надвигающихся серьёзных потрясений, вызываемых и объясняемых исключительно лишь экономическими мотивами: голодом, неравномерным распределением пищевых припасов и предметов первой необходимости и чудовищно прогрессирующей дороговизной. Вопросы питания в самых широких кругах населения огромной Империи являются единственным и страшным побудительным импульсом, толкающим эти массы на постепенное приобщение к нарастающему движению недовольства и озлобления. В данном случае имеются точные данные, позволяющие категорически утверждать, что пока это движение имеет строго экономическую подкладку и не связано почти ни с какими чисто политическими программами. Но стоит только этому движению вылиться в какую-либо реальную форму и выразиться в каком-либо определённом действии (погром, крупная забастовка, массовое столкновение низов населения с полицией и т. п.), оно тотчас же и безусловно станет чисто политическим». Это – октябрь 1916 года.
Что же происходит в это время в обществе? Не в народе, не в экономических силах, а в обществе. Происходит следующее. Всё остальное, что я говорил до сих пор, это разные уровни фона. А вот теперь о контенте, о содержании. Потому что хотя мы и мучаемся из-за того, что только 13 % населения – против, а 87 % – за, но на самом деле все реальные политические процессы осуществляются несколькими процентами граждан. Все остальные – это примкнувшие товарищи, или наблюдатели. И конечно, то, что называлось в России «ведущим слоем», политически активным слоем, вот его настроения наиболее интересны.
Как вы помните, в первый период войны, в первые месяцы войны, был колоссальный патриотический подъём. Полное единение Государственной Думы, левых и правых фракций. Дума ведь была настоящей, не как сейчас. И тем не менее во время исторического заседания Думы в начале войны Милюков пожимает руку Пуришкевичу, радикально правому, демонстрируя, что все они вместе. Одни социал-демократы выступают против войны, причём только фракция большевиков. Но их и арестовывают. А все остальные: и меньшевики, и социал-демократы оборонцы, и партии более правые, и все народы Империи, даже немцы – все соединились в идее сплочения Царя и народа. Собственно говоря, на этом принципе единства Царя и народа и строятся Военно-промышленные комитеты, как единство царской администрации и частного капитала. Единство Царя и народа – это не то что плакат нарисовать, это надо вместе работать. Причём работать не так, что одних гонят на убой, а другой их гонит на убой. Нет, не такое единство. Единство – это когда люди собираются, промышленники Рябушинский и Коновалов и министры Царя, и вместе обсуждают, как развивать, и что развивать, и где развивать, каждый говорит, что он даст, какие ресурсы, – вот это единство. Это единство не дурацкое, это – настоящее единство. И оно приносит свой плод колоссальный. Надо сказать, что работа Военно-промышленных комитетов вместе с этим военным патриотизмом и принесла свой плод.
Сначала был всеобщий патриотизм, а потом в народе – тяжёлый шок от отступления. В народе, но не в обществе. Общество, депутаты Думы понимают, что этот тяжелейший момент испытания надо суметь пережить. Они образованные, культурные люди. Так же как и царские министры, они понимают, что ситуацию переломить можно, что союзники сильны. В общем деле Антанты Россия, по объективным показателям, проиграть практически не может, если в ней не произойдёт революционный срыв. А революция, увы, возможна.
Урожденная Нина Мещерская, дочь крупнейшего миллионера Алексея Мещерского, владельца коломенских и царицынских заводов, которые стали в 1914 году строить «Мещерский и Vickers-Armstrongs», тех самых царицынских заводов, которые потом станут бронетанковыми заводами Сталинграда, вспоминает, что у них в семье и вообще в богатом Петербурге говорили, что «если мы будем делать что-то неправильно, то будет „Ре" (т. е. революция)». Они никогда не произносили слово целиком, боясь прислуги; прислуга не должна была понимать, о чем они говорят[3]. Так вот ожидали этого «Ре», предполагали это «Ре» и боялись этого «Ре». И поэтому – совместные усилия правительства и частного капитала.
3
Н. А. Кривошеина. Четыре трети нашей жизни. М.: Русский путь, 1999.