Страница 6 из 19
– Лошадь это мы, как есть 28-го декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину а лошадь братьям Дубовецким. Там же, в Царском. Они извоз держат…
– Какая лошадь?
– Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.
– А сани?
– Извозчичьи. Новые сани, двадцать рублей дали, а за лошадь двадцать пять.
– А полушубок? Армяк?
– Это тоже у Тасина, а другой у солдатки. Тот самый, на котором поймались. Остальную одежду, и торбу, и сбрую в сторожку на Лиговке.
– В какую сторожку?
– В караульный дом, номер одиннадцать. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили…
– Ну, вот и умный, – похвалил его Келчевский, – теперь мы во всем живо разберемся.
Он написал распоряжение о переводе его в другую камеру и отпустил.
Едва он ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевскому.
– Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!
– Прежде его сиятельству доклад изготовить!
– Вот Прач-то обозлится!
Мы засмеялись…
На другой же день было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.
Собственно, самое интересное и начинается с этих пор.
В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому дело это так запечатлелось в моей памяти, я вижу все происшедшее как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.
Но еще до распоряжения графа я уже принялся за розыск.
Едва свечерело, я переоделся оборванцем: рваные галоши на босу ногу, рваные брюки, женская теплая кофта с прорванным локтем и военная засаленная фуражка. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города на Литовский канал.
Те места, за Московской заставой, и сейчас весьма не безопасные, но тогда там была совершенная глушь.
Тянулись вдаль пустыри, не огороженные даже заборами, а у шоссе стояли одинокие сторожки караульщиков от министерства путей сообщения, на обязанности которых лежало следить за порядком на дороге.
Эти крошечные домики стояли друг от друга саженях в двухстах.
Туда-то и направил я свои шаги. Иванов указал на караулку под номером одиннадцать, и я решил прежде всего осмотреть ее – и внутри и снаружи.
Одинокая караулка стояла рядом с шоссе. Два крошечных окна и дверь выходили наружу, а с боков и сзади домик окружал невысокий забор.
Тут же за домиком протекала Лиговка, за которой чернел лес.
Место было глухое. Ветер шумел в лесу и гнал по небу тучи, сквозь которые изредка пробивался месяц.
Из двух окон сторожки на шоссе падал бледный свет. Настоящий разбойничий притон!
Я осторожно подошел к караулке и заглянул в окно.
Оно было завешено ситцевой тряпкой, но ее края не доходили до косяков, и я видел все, что происходило в комнате.
Комната была большая, с русской печью в углу.
Вдоль стены тянулась скамья, перед которой стоял стол, а вокруг него табуретки. У другой стены стояла кровать, и над нею висела всякая одежда.
За столом, лицом к окну, сидел маленького роста, коренастый блондин, должно быть чухонец и, видимо, силы необыкновенной. У него были белокурые большие усы и изумительные голубые глаза – глаза ребенка.
Прислонясь к его плечу, рядом с ним сидела рослая красивая женщина.
Другая сидела к окну спиною, а напротив – рослый мужчина в форменном кафтане с бляхой и с трубкой в зубах.
На столе стояли зеленый полуштоф, бутылки с пивом и деревянная чашка с каким-то хлебовом.
Видимо, между присутствующими царило согласие.
Лица выражали покой и довольство. Чухонец что-то говорил, махая рукой, и все смеялись.
Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко. Все вздрогнули и обернулись к окну. Чухонец вскочил, но потом опять сел.
Сторож пыхнул трубкой, медленно встал и пошел к двери.
Признаюсь, я дрожал – частью от холода, частью от волнения.
Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина. Опираясь плечом о косяк, он придерживал свободной рукой дверь.
– Кто тут? Чего надо? – грубо окрикнул он.
Я выступил на свет и снял картуз.
– Пусти, Бога ради, обогреться! – сказал я. – Иду в город. Прозяб, как кошка.
– Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!
Но я не отставал.
– Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть. Возьми, коли так не пускаешь.
Этот аргумент смягчил сторожа.
– Ну, вались! – сказал он, давая дорогу, и обратясь к чухонцу, громко пояснил: – Бродяга!
Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они невозможно прозябли.
Все засмеялись. Я притворился обиженным.
– Походили бы в этом, – сказал я, сбрасывая с ноги галошу, – посмеялись бы!
– Издалека?
– С Колпина!
– В поворот?
– Оно самое. Иду стрелять пока што…
– По карманам? – засмеялся сторож.
– Ежели очень широкий, а рука близко… Водочки бы, хозяин! Иззяб!
– А деньги есть?
Я захватил с собою гривен семь мелкой монетою и теперь высыпал их все на стол.
– Ловко! Где сбондил?
Я прикинулся снова и резко ответил:
– Ты не помогал, не твое и дело…
– Ну, ну! Мое всегда цело будет! Садись, пей! Стефка, налей келишек!
Сидевшая подле чухонца женщина взяла полуштоф и налила мне стаканчик.
Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка, что-то вроде винегрета.
Сторож, видимо, успокоился и сел напротив меня, снова взявшись за трубку, а чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать.
Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее, как свою биографию.
Сторож слушал меня, одобрительно кивая головой, чухонец два раза сам налил мне водки.
– А где ныне ночевать будешь? – спросил меня сторож, когда я окончил.
– А в лавре! – ответил я.
– Ночуй у меня, – к моей радости, вдруг предложил мне сторож, – завтра пойдешь. Вот с ним! – Он кивнул на чухонца.
Я равнодушно согласился.
– Как звать-то вас? – спросил я их.
– Сразу в наши записаться хочешь! – засмеялся сторож. – Ну что ж… – И он назвал всех: – Меня Павлом зови. Павел Славинский, я тут сторожем. Это дочки мои: Анна да Стефка – беспутная девка! Ха-ха-ха, а этого Мишкой. Вот и все. А теперь иди, покажу, где спать тебе!
Я простился со всеми за руку, и он свел меня в угол за печку.
Там лежал вонючий тюфяк и грязная подушка.
– Тут и спи! Тепло и не дует! – сказал он и вернулся в горницу.
Я видел свети слышал голоса.
Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью.
Павел с чухонцем о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов.
Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь. Я насторожился.
В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:
– Водки, черт вас дери!
– Чего орешь, дурак! – остановил его Павел.
– Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял. Так ничего себе!
– А чего стоял?
– Чего? Известно чего: проезжего ждал!
– Ну, дурак и есть! – послышался голос Мишки. – Ведь было сказано, пока наших не выпустят, остановиться.
– Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, все скажут: они и душили! А их выручать надо.
– Лучше двое, чем все!
– Небось! Лучше ни одного…
– Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Всех вынюхает.
– А я ему леща в бок.
Я тихо засмеялся. Знал бы Павел Славинский, кого приютил у себя!..
Они продолжали говорить с полною откровенностью.
– А у Сверчинского кто?
– Сашка с Митькою.
– А они как решили?
– Да как я! Души!.. – И пришедший грубо расхохотался.